Главная » 2014 Август 9 » 4 марта родился Юрий Сенкевич
15:16 4 марта родился Юрий Сенкевич |
4 марта родился Юрий Александрович Сенкевич (4 марта 1937, Баян-Тумен — 25 сентября 2003, Москва) — советский медик и тележурналист и писатель. Кандидат медицинских наук, полковник медицинской службы, лауреат Государственной премии СССР, президент Ассоциации путешественников России, ведущий старейшей телепередачи советского и российского телевидения «Клуб путешественников». Участник экспедиций на лодках "Ра", "Ра-2" и Тигрис" под руководством Тура Хейердала.    В его книгах аромат не только путешествий, но и явный запах приключений. А еще много-много юмора. Вот интересные отрывки из них: В Антарктиде Чтобы закончить тему гигиены, надо рассказать о местной канализации. Тема не совсем привлекательная, весьма прозаичная, но жизнедеятельность человека влечет за собой и проблему ликвидации продуктов этой его жизнедеятельности. Использованную воду и разного рода отходы необходимо куда-нибудь отводить. Для бани и туалета на "Востоке" делали традиционную сточную яму. Традиционную по идее, но не по способу "изготовления". Бралось специальное устройство, своего рода металлическая "тарелка", в кожухе которой были помещены "тэны" - спиральные электрические нагревательные элементы. Рядом со зданием станции выбиралось место, "тарелка" устанавливалась на снег, включалось электричество. Нагреваясь, устройство начинало постепенно опускаться все ниже и ниже, протаивая в снегу, а потом и во льду вертикальную шахту на глубину 30-40 метров. Такая шахта устраивалась непосредственно под туалетом, который действовал по принципу туалетов в вагонах поездов. Вода и отходы, стекая в такую шахту, при очень сильных морозах замерзали, образуя как бы колонну. По мере заполнения "резервуара" баню и туалет переносили в другое место. За десять лет существования станции таких "колонн" под ней образовалось около десяти. Если бы из-под главного помещения станции был внезапно удален весь снег, то изумленному взору предстало бы странное сооружение, покоящееся на многочисленных колоннах из весьма экзотического строительного материала... Но самым несчастным человеком на станции был наш повар Олег - у него не было подмены, а кормить ему приходилось пятнадцать мужиков. Это был совсем еще молодой парень, но мы звали его Ардальоныч, по отчеству. На "Восток" он попал случайно - заменил заболевшего повара, оставшегося в Мирном. Олег хотя и окончил кулинарный техникум, но опыта не имел никакого, поэтому у нас с ним сразу же начались проблемы. Первые две недели мы терпели его не очень вкусную еду, правда, при этом не стеснялись в выражениях: "Жри свою стряпню сам!" И это было еще очень вежливо. Потом сообща составили меню, в котором блюда повторялись не чаще, чем раз в неделю, и заставили Ардальоныча заглядывать в книги по кулинарии. Постепенно дело пошло на лад. Но жизнь повара не стала легче. Приготовление пищи на станции имело свои особенности. На высоте 3500 метров (что соответствовало по кислороду всем 4000 в средних широтах) вода закипала при плюс 80 градусах, и для того, чтобы сварить картошку, нужно было часа три. Так что нашему повару приходилось тратить больше времени на приготовление еды, а для того, чтобы накормить нас завтраком, ему надо было вставать намного раньше. Но все-таки к середине зимовки Ардальоныч уже успешно справлялся со своими обязанностями и по воскресеньям или в праздники баловал нас пирогами и даже жареной индейкой. Праздничные застолья у нас были нередки: мы отмечали и общие для всех "красные дни" календаря - 23 февраля, 1 мая, 9 мая, и дни рождения каждого из нас, если они пришлись на время зимовки. Именно на "Востоке" я отметил свое тридцатилетие, а наш механик Геннадий Мартынов, небольшого роста крепыш, в прошлом моряк и боксер, отметил сорокалетие. Ритуал наших "посиделок" в кают-компании выработался очень скоро. Но началось с небольшого происшествия. Когда мы уселись за праздничным столом, где была и вареная картошечка, и квашеная капустка, и зеленый лучок, и многое другое, для чего по русскому обычаю требуется то, чего на станции не было (в распоряжении начальника были только коньяк и вина), я расщедрился и осчастливил своих товарищей содержимым заветных бидонов, которые держал у себя под кроватью. Естественно, что за столом мы засиделись настолько долго, что поутру повар был не в состоянии встать вовремя и накормить всех завтраком. Тогда начальник станции принял волевое решение - повар вместе со всеми садится за праздничный стол, принимает только три "стопочки" и отправляется спать, чтобы к утру быть в форме... Бедный наш Ардальоныч! Лишили парня такого счастья! Мало того, отправляя его спать, мы давали ему наказ: "Чтоб завтра с утра были кислые щи!" Понятно, почему кислые... А перед началом наших торжественных застолий повар входил в кают-компанию с графином спирта и спрашивал: "Как будем разводить?" "Сегодня разводи по широте". Дело в том, что "Восток" находится на 79-м градусе южной широты. Ардальоныч шел на свою кухню, разводил до нужной крепости, потом на несколько минут выставлял графин на мороз (а он был под 80 градусов). При такой низкой температуре содержимое графина густело, становилось почти ликером. Конечно, добавляло нагрузку на психику и отсутствие женщин. Многие переносили это с трудом. Подавляли накопившееся напряжение тем, что развешивали в своих комнатах изображения красоток из невиданного тогда у нас в стране журнала "Плейбой", номеров которого было довольно много в "американском" павильоне. Правда, в общественных помещениях откровенно обнаженных девиц на стенах не было: в кают-компании висел календарь с портретами наших актрис-красавиц, который мне перед моим отлетом из Москвы подарила Наташа Фатеева. И вот мы стали делать из его листов подарки тому, кто в тот или иной месяц отмечал свой день рождения. Безусловно, зимовка накладывала свой отпечаток на человека, на его поведение. Неизбежность в течение длительного времени находиться в одном и том же помещении, в одном и том же коллективе, невозможность уединиться делали свое дело. Небольшие, кратковременные выходы на воздух не решали проблемы. Люди раскрывались здесь полностью. Притворяться хорошим, добродетельным невозможно - просто надо быть нормальным человеком. Постепенно, по мере накопления психической усталости, начинал раздражать один человек, его привычки, потом другой... И это зависело вовсе не от характера, а порой от посторонних на первый взгляд причин: от погоды, от того, получил ли ты радиограмму от родных или нет... Возникало желание не видеть никого или видеть только тех, кто тебе ближе по духу. Коллектив так или иначе в таких условиях начинает разбиваться на группки, хочется посидеть втроем, вчетвером, посплетничать о ком-то другом, "погрызть его косточки"... Такова природа человеческой психики, такова реальная жизнь, и никуда от этой данности не уйти. Зимовки на прибрежных станциях в Арктике отличались еще и тем, что там состав сотрудников был смешанным, то есть нередко специалисты-полярники приезжали с женами, которые работали метеорологами, радистками - в зависимости от своей профессии. И хотя это на первый взгляд было неплохо, но и там возникало немало сложных коллизий на личной почве, так как среди сотрудников станций преобладали мужчины-одиночки. Нередко случалось, что семьи распадались, то есть находилась замена мужу. Но уж совсем необычную историю рассказал нам наш радист Володя Терехин, проработавший какое-то время на одной из арктических станций. А начало этой истории случилось... в бане. Поскольку баня на станции, как правило, одна, то устанавливается очередность мытья - "мужской" день, "женский" день. Молодой, весьма шустрый радист, проявлявший вполне объяснимый интерес к особам противоположного пола, решил узнать, о чем же говорят женщины в перерывах между намыливанием и обливанием из тазиков. И тогда наш не в меру любознательный Володя применил на деле свои обширные познания в радиотехнике: установил в бане незаметный для глаз микрофон и записал то, о чем судачили женщины. Когда он в своей радиорубке прослушал записанное, то волосы у него встали дыбом: он узнал о друзьях-приятелях такое, что лучше и не знать. Видимо, мужья так в чем-то не угодили своим женам-полярницам, что они между собой не стеснялись в выражениях. Оказалось, что в применении, говоря по-научному, инвективной лексики женщины во многом превзошли мужчин. А Володя стал обладателем жуткой тайны. И его начал грызть внутри какой-то червь - так ему хотелось поделиться ею с кем-нибудь. Случай вскоре представился. Один из его друзей-полярников, видимо от тоски, решил посидеть в тишине с радистом и принес для "затравки" разговора тайком от строгой жены то, что полагается в мужской компании. Приняв соответствующее количество согревающего напитка, Володя расхвастался и дал послушать мужу "банную" пленку... На следующий день, когда радист находился в рубке, раздался стук в дверь. Не ожидая ничего плохого, он открыл ее. И что же он увидел? Перед ним стояли несколько женщин... с карабином: "Вот что, Терехин, давай одевайся и выходи! Сейчас будем отправлять тебя в рай!" Это не было шуткой: рассерженные дамы пришли расправиться с радистом всерьез. А карабин на полярных станциях в Арктике всегда имелся - для защиты от белых медведей. Оказалось, что разъяренный муж, да еще в подпитии, после всего услышанного пришел домой и так "поговорил" с женой, что на ее лице остались следы их крупного "разговора". Пострадавшая, выяснив, откуда идет информация о "банных" откровениях, собрала своих подружек, взяла карабин и привела всех к радиорубке. Как нам рассказывал Володя, с ним от страха почти приключилось то, что называется "медвежьей болезнью", так как в глазах женщин он увидел - они сделают, что обещали. Прямо-таки шекспировские страсти за Полярным кругом. Бросившись на колени, он стал умолять, обещал отдать пленку, чтобы они сами ее уничтожили. Сколько он так стоял и умолял, Володя не помнил, но одну из полярных дам он разжалобил. Обошлось... Что Володя сгустил в этом рассказе, судить не могу, но можно представить, в какой атмосфере прошла зимовка на той станции. Володя же признался, что это была для него наука на всю жизнь. Когда мы приехали в Антарктиду, нам рассказали историю, ставшую широко известной среди здешних зимовщиков и происшедшую незадолго перед тем в Мирном. Ее героями были два врача. Поскольку в Мирном зимовало много народа, то там всегда имелись один терапевт и один хирург, он же и стоматолог. Медпункт располагался в отдельном домике, где кроме основного входа был и запасной. Так было устроено во всех домиках поселка на случай пожара, чтобы выбраться из-под снега. (Речь идет о старом Мирном. Теперь поселок совсем другой.) Приехавшие на зимовку два врача поначалу работали нормально, даже подружились. Но потом между ними что-то произошло - они рассорились в пух и прах, почти до ненависти. Перегородили домик, и каждый входил в медпункт через свой вход. Даже в столовую ходили в разное время, чтобы не встречаться. Но так случилось, что у терапевта заболел зуб. Обращаться к коллеге он, естественно, не хотел. Терпел, терпел боль, потом понял, что зуб надо удалять. Но как это сделать? Ведь с соседом он не разговаривал. И решил провести операцию сам. Прочитал в медицинском справочнике необходимый раздел, соорудил систему зеркал, чтобы можно было видеть полость собственного рта. Сделал все, что полагается, - обезболил, взял щипцы и удалил... соседний с больным совершенно здоровый зуб. Видимо, он ошибся из-за зеркальности изображения... Кончилось тем, что терапевт все-таки был вынужден пойти к соседу-хирургу. Они помирились... В свое время, в детстве, я читал Джека Лондона, но, только приехав на "Восток", смог воочию убедиться в том, что такое белое безмолвие. Я снова перечитал все, что из его книг оказалось в нашей библиотечке, и решил проверить то, о чем он писал. Джек Лондон утверждал, что в сильный мороз плевок замерзает на лету и падает на землю со звоном. Антарктические морозы не чета североамериканским, и я был уверен, что такой "эксперимент" получится и у меня. Но, к моему разочарованию, никакого звона я не услышал ни при минус 60 градусах, ни при минус 70... Тогда я решил усовершенствовать свои "изыскания", довести их до самой откровенной "натуральности". И предложил Саше Завадовскому: "Саня, давай проверим! Я сейчас заберусь на крышу, пописаю оттуда, а ты стой внизу и смотри, как будут падать ледяные капельки". Мороз в это время был под восемьдесят... Саша воодушевился: "Это интересно, полезай!" Я взобрался на крышу нашего "дома", приготовился: "Саня! Смотри!" - "Давай! Давай!" Конечно, я попал на него - и не льдинками, а самыми натуральными каплями. Все замерзло, но не на лету, а на Саниной куртке. "Тра-та-та-та!!!" - возмущался мой "ассистент". Действительно, картина была достойна кисти великого художника... Пришли к себе огорченные и озадаченные неудачей "эксперимента". Сели и стали думать. Потом позвали физика Славу Громова, рассказали про вычитанное у Джека Лондона, про свои "исследования". Вдруг слышим в ответ: "Ну и дураки вы оба! Надо было со мной сначала посоветоваться. Ведь у нас воздух разрежен, соответствует четырем тысячам метров по концентрации кислорода, поэтому его молекул в полтора раза меньше, теплоотдача идет медленнее... Эх вы! Экспериментаторы..." Экспедиции на «Ра» и «Тигрис» Кое-кто, читая эти строки, будет разочарован. Он предпочел бы, возможно, чтобы отсвет подвижничества падал на любые наши поступки, чтобы сознание высокой научной миссии помогало нам драить кастрюли, чтобы ежеутренне и ежевечерне, собравшись на юте, мы хором провозглашали здравицу проблемам древних трансокеанских связей. Не было этого! Клятвы обесцениваются, если их без конца повторяют; что касается нас, то мы поклялись однажды и навсегда, ступив на палубу «Ра», а дальше, не произнося громких слов, просто старались доплыть и выжить, ибо в этом, в конечном счете, и заключалась суть эксперимента. Фритьоф Нансен, зимуя на «Фраме», не забывал о благородных целях и задачах своей экспедиции — но на страницах его дневника нет высокопарных излияний. Зато там есть подробные описания обеденного меню… Все-таки наше плаванье в сравнении с плаваниями древних было гораздо менее рискованным. Можно запретить себе мотор или гирокомпас, но как запретишь знанье? А мы знали, знали заведомо, что вокруг нас Атлантический океан, что омывает он берега всех континентов, кроме Австралии, что площадь его — девяносто три с лишним миллиона квадратных километров, а наибольшая глубина — почти восемь с половиной километров, это возле Южных Сандвичевых островов, но мы там не будем, нас несет на юго-запад холодное Канарское течение, скоро оно перейдет в теплое Северное Экваториальное, романтические пассаты наполнят парус нашего суденышка и повлекут его к американским берегам. Мы знали, какие клочки суши могут вдруг возникнуть в туманной дымке слева и справа по борту: Канарские острова, острова Зеленого Мыса. Знали, что нам угрожает больше всего: западная оконечность Африки, мыс Юби, неприютный, скалистый, с вечной непогодой, рифами и двадцатиметровыми валами. Знали, наконец, — пусть ориентировочно, — где мы пристанем, если все обойдется благополучно: Барбадос, Тринидад, Мартиника, возможно, даже и Юкатан… И всем этим знанием мы были обязаны тем, кто прошел здесь до нас, на клиперах, фрегатах и каравеллах, а еще раньше — вероятно, и на таких же, как наша, папирусных лодочках, изнывая от голода и жажды, не страшась циклопов, сирен, псоглавцев, примитивными «носометрами» нащупывая путь, — Нет, мы не совершали подвига. Мы только в меру сил повторяли, воссоздавали их давние дела. После плаваний на «Ра» каждый из нас получил на память пачку цветных диапозитивов. Мы пользуемся ими, рассказывая об экспедиции, и почти на каждом снимке, фоном ли, крупно ли, присутствует океан. Иногда кажется, что это не один, а много океанов: и коричневый, вздыбленный штормом, и пепельный в туманном мареве, и синий-синий, солнечный, и уныло свинцовый — полно, да Атлантика ли это, не перепутал ли я коробки? Но мачта «Ра», парус его, лица моих товарищей не дают усомниться. Океан есть океан, он изменчивый, он живой, и опасный, и в то же время нежный. Его особенно чувствуешь ночью, он тогда весь светится, фосфоресцирует. Это красиво — но не дай бог оказаться в воде! Под конец пути на «Ра-1», когда корабль чуть ли не по хижину погрузился, нам приходилось порой управлять парусом, стоя по пояс в воде, нырять, чтобы развязать шкоты. Волна захлестывала, перед глазами плыли вспышки, огни какие-то, уже от этого становилось неуютно, даже если и забудешь на секунду об акулах. Конечно, с ним можно, как это говорят, «сражаться», можно бороться с ним, — но меня всегда раздражает, когда о выдающихся мореплавателях говорят, что они, мол, океан победили. Колумб, Магеллан, Нансен, Амундсен, Крузенштерн, Чичестер, Бомбар — ничего они не побеждали, тем они и славны, что умели найти с океаном общий язык, согласовать его и свои усилия. Маньяна, с легкой руки Сантьяго, сейчас любимое наше слово. Бифштекс съесть — маньяна, с девочкой пройтись — маньяна, обсохнуть — маньяна. Маньяна по-испански — завтра, но с оттенком нашего «после дождичка в четверг». Сантьяго советовал: «Попадешь в Мексику — говори всюду «маньяна», и тебе будет хорошо». — Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом? — Маньяна… Отдышавшись, Жорж сообщил, что под днищем лодки плывет групер (Груперы — род рыб из семейства каменных окуней), огромный, чуть не полутораметровый, и что он очень дружелюбен. Мы решили его не убивать и нарекли Нельсоном. Итак, считая Нельсона, нас теперь в экипаже одиннадцать. Мы восьмеро — это во-первых; обезьянка Сафи — во-вторых; в-третьих, среди кур, взятых для еды, опять, как в прошлый раз, объявилась утка, селезень, и мы снова назвали его Синдбадом, так что теперь у нас «Ра-2» и Синдбад-2. А в-четвертых, ночью — она была тишайшей, мы едва двигались, и луна ярко светила — какая-то птица ударилась о парус, скользнула по нему, взлетела, сделала круг и опустилась на крышу хижины. Я позвал Сантьяго, он дал мне сачок, и через минуту гость был в наших руках. Это оказался голубь, почти натуральный сизарь, и не простой, а окольцованный, — как следовало из надписи, в Испании, в 1968 году. Его посадили в клетку, а утром решили отпустить, насильно покормили напоследок и подбросили в воздух, он покружил и снова уселся на площадку. И мы поняли, что он никуда не собирается от нас улетать, взяли его на довольствие и выбрали для него имя Юби — в честь грозного африканского мыса, мимо которого нам еще предстоит проходить. Этим не кончилось. Тем же утром к нам залетела птица невероятно пестрой окраски, с длинным клювом, никто не знал, как она называется. Она сидела на мачте и не желала спускаться, Норман отнес ей туда поесть и попить в кружке. К вечеру она забралась между крышей хижины и площадкой и уснула. А на следующее утро появилась еще птичка, малюсенькая, вроде синицы, за ней еще такая же, потом третья, они принялись чистить нашу лодку, выковыривать из папируса мух и жучков. Помню, чуть не в первый день нашего путешествия на «Ра-1» я увидел, как Тур разбирал вещи в своей сумке, сматывал нитки, приводил в порядок ножички, сверлышки, стамески, — увидел и усомнился, точно ли передо мной всемирно известный ученый и общественный деятель?! Вероятно, подсознательно ожидалось, что он в основном будет выситься на мостике, приложив ладонь козырьком ко лбу, изъясняться же исключительно афоризмами. А вот он, Тур не выдуманный, а настоящий, сидит и блаженствует, мастерит черпак для воды — обрезал ручку у пластмассовой кружки, приделал длинную палочку и любуется. Если уж вспоминать о наших желудках — случалось и посмешнее. Однажды Жорж встал мрачный: «Болит живот, ты вчера обещал слабительное, но не дал». Я извинился, полез в свой ящик, достал пурген. Жорж принял две таблетки сразу. — Когда подействует? — Часа через три. — О'кей. Прошло три часа, и шесть, и девять… — Давай сделаем клизму, — предложил я. — Нет, не могу. — Почему?! — Не могу. — Хорошо, принимай пурген. — Но он не действует! Это плохое лекарство! — Это живот у тебя плохой! Тур и остальные хохочут, мы тоже смеемся, но предпринимать что-то надо, а этот тип не хочет сделать простую, примитивную клизму, и ни черта сейчас его не переубедишь. На помощь пришел Сантьяго: — Юрий, я видел у тебя в коробке магнезию, может быть, она поможет? Идея! Я бросился к своей аптечке, достал магнезию и вручил весь пакет Жоржу. — На, прими две чайных ложки. — И все? — сказал он скептически. — Я приму три! — Нет, две. — Нет, три. — Ладно, но не проси потом лекарств для запора. — О'кей. Он съел три ложки магнезии и свистал всю ночь и половину следующего дня. Кроме прочего, после ужина его вырвало. Однако он не жаловался — уговор есть уговор. А клизму я ему-таки поставил, это уже в другой раз, позже, при сходных обстоятельствах, — он оказался сговорчивее, и мы с ним торжественно уединились на корме, а потом весь вечер Жорж подробно, под общий хохот, отчитывался в своих впечатлениях, представляя в лицах себя, меня и, кажется, клизму тоже. Глядя на все это, я понимал, почему произошел знаменитый мятеж на судне "Баунти", когда матросы не хотели покидать Таити, называя его "последним раем на земле". Для них, уставших от тяжких морских переходов, здесь действительно был рай - и природа, и красоты, и необычные по внешности привлекательные таитянки. Хотя на европейский вкус их вряд ли можно назвать красавицами, но в них столько женственности, у них такая удивительная золотистая кожа, что нежелание тогдашних "морских волков" расставаться со всем этим вполне объяснимо... Необычную красоту здешних женщин, золотистый отлив их кожи, пожалуй, смог передать в полной мере только Поль Гоген, чей музей мы посетили. По специальному заказу Тура я захватил с собой из Москвы 50 (!) килограммов сухарей, они были наряду с медикаментами основным моим багажом. Итак, появляются сухарики и солонина, начинаем жевать. Мясо слегка напоминает резину. «Да, — соглашается Тур, — его надо варить и варить! Тогда будет суп, а не…» Раздается подозрительный хруст, и Тур выплевывает на ладонь обломок зуба! Нет, это не зуб, а пластмассовая полукоронка, отвалилась, не выдержала сухаря. — Вот, пожалуйста, — социалистический хлеб, — язвит Сантьяго. — Не хлеб социалистический, а зуб капиталистический! Тур хохочет. Он запомнит эту реплику, запишет ее в блокнот и использует в своей будущей книге как пример самой острой политической дискуссии на борту «Ра-1». Есть у «Ра» с космолетом общее: там и здесь — безбрежное пространство, и крошечный островок посреди него, и люди, которым надлежит на островке длительное время плечом к плечу жить и работать. Выражение «плечом к плечу» в этих обстоятельствах имеет заведомо буквальный смысл. И звучит оно порой не так мажорно, как ожидалось бы. Представим себе лучший, какой только можно выдумать, вариант: в межпланетное путешествие отправляется экипаж, состоящий сплошь из великолепных, идеальных парней, — есть ли гарантия, что им не станет в полете трудно друг с другом? Нет такой гарантии. Человек — не серийный робот. В самом прекрасном характере имеются зазубринки, которые очаровательны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно только радоваться, но вот условия стали крайними, как принято говорить, экстремальными — трудно, опасно, тесно, тоскливо, — и зазубринки принимаются цепляться одна за другую, и механизм общения начинает заедать. Здесь важна еще — продолжая аналогию — степень прижимного усилия. Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильней допустимого, — это наблюдал всякий, кто, например, лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и предельно близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть микроскопически малой, вроде как между льдом и коньком или даже как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку, то есть будто бы и не ощущаемой, — но нам лишь кажется, что ее нет. И вдруг она вправду исчезает, наступает сверхсжатое состояние, — в кабине не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно на людях, в контакте с ними, хочешь того или не хочешь, — А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих товарищей тоже?.. В зарубежных фантастических романах модно описывать будни разобщенных, озлобившихся астролетчиков, в вынужденном содружестве — или «совражестве»? — мчащихся к неоткрытой звезде. Вряд ли стоит попадать в плен столь мрачных прогнозов. Но тем не менее проблема психологической совместимости существует... В обыкновенной, будничной жизни человек не сидит под стеклянным колпаком, не выбирает себе соседей и сослуживцев — а Хейердал стремился доказать, что именно обыкновенные, отнюдь не особенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно. Он пошел еще дальше. Решил собрать на борту «Ра» представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений — и продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на одном земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут конструктивно договориться по любому вопросу. Наши первые дни в Каире и особенно в Сафи сложились так, что каждым часом, каждой секундой своей, казалось, убедительно подтверждали Турову правоту. Все семеро освоились моментально: потаскали связки папируса, посвязывали канаты, собрались в гостинице поужинать как следует, выпили водки, закусили икрой — и вот уже нам чудилось, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплаваний не было такого дружного, жизнерадостного, по всем статьям превосходного экипажа. Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться. Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж — поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может. Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) — да-да, случалось с ним и такое! В те дни я про него записывал: «…Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь». Это уже давали себя знать те самые пресловутые «зазубринки», несходство наших вкусов и привычек. Я потрошил кур на корме и уже собирался нести их на кухню, как вдруг гляжу: движется фиолетовый пузырь. Потом увидел еще один - тем утром их было вокруг великое множество. Я сперва не понимал, что это, и спросил у Жоржа. Он объяснил: "Медузы". И вот теперь такая красивая медуза плыла мне прямо в руки. Недолго думая, я схватил ее - и взревел от боли! Лихорадочно стал отмывать пальцы морской водой, но липкая слизь не отставала. Проходил мимо Сантьяго, я взмолился: "Мыло!" Видимо, такое страдание было написано у меня на лице, что Сантьяго помчался за мылом как ошпаренный. Однако и оно не помогло. Руки горели и ныли, пальцы сгибались с трудом. Достал пульверизатор с анестезирующим, попрыскал - боль исчезла. И тут же вернулась с новой силой. Жорж сказал: "Подожди, пройдет само". Но ничегошеньки не проходило. Пальцы уже не сгибались, боль начала иррадиировать по нервам левой руки в плечо и далее - в область сердца. Чувствовал я себя преотвратительно. Принял две таблетки анальгина, валидол, пирамидон и лег. Меня тряс озноб. Утихало постепенно. Сначала полегчало правой руке, затем левой. Полное выздоровление наступило лишь через пять часов. Такова была моя первая встреча с физалией, "португальским военным корабликом". Ее называют так потому, что она похожа и на парусник, и на старинный шлем с гребнем. А под водой от нее тянется целая сеть щупалец, иногда десятиметровой длины. Яд, выделяемый ею, относится к нейропаралитическим. Представляю, каково рыбешке попасть ей в "лапы"! Вторым пострадавшим от щупальцев физалии был Норман. Он укреплял "заземление" рации, лазил в маске вдоль борта. Жорж его страховал и следил, нет ли поблизости акул, и немножко злился, поскольку Норман полез в воду без очереди. Я стоял у весла и вдруг услышал истошный крик. Норман выпрыгнул, как бука из табакерки. На секунду подумалось: "Ну вот! Дождались! Акула!" Но руки-ноги его были целы, и я вздохнул облегченно, хотя радоваться все равно было нечему. Нормана обвили щупальца медузы, словно лассо. Он пытался отодрать от себя жгучие нити и еще больше обжигался. Подоспел Карло с полотенцем, стал стирать слизь. Затащили Нормана в хижину, он стонал, стиснув зубы. Я понимал, каково ему, но также отлично знал, что практически ничем помочь не могу. Дал анальгин, валидол, брызгал аэрозолем, припасенным на случай зубной боли, но все это были полумеры. И тут Тур вспомнил, что от ожогов мерзкой твари хорошо помогает аммиачный раствор. Такового на борту не имелось, но выделить его при желании мог любой из нас. И работа закипела - скорлупа кокосового ореха моментально наполнилась. Я смачивал ватку мочой и натирал Нормана интернациональным снадобьем. Боль стихла, начался озноб, затем проснулся аппетит, непомерный, как после долгой тяжкой болезни. Потом Норман уснул. Все-таки вместо пяти часов он промучился три, благодаря радикальному средству. Уже глубокой ночью направили в океан кинолампы - он кишмя кишел акулами, черные тени сновали во всех направлениях. Матросы учинили рыбалку, весьма впечатляющую: за борт выбрасывался канат с огромным крючком, с пластиковой бутылкой-поплавком, канат крепился к поручням и вмиг начинал ходить ходуном. Его тянули в десять-двенадцать рук - суп из акульих плавников вкусен. Но обычная жизнь брала свое. И раньше всех в нее окунулся наш Абдулла. В первое же утро пребывания в Нью-Йорке он удивил нас за завтраком: "Ребята, тут у них есть рядом Сорок вторая улица, и девчонка там стоит столько-то..." - "Откуда же тебе это известно, ведь ты не говоришь по-английски?!" Оказалось, что выйдя рано из гостиницы, он сразу же встретил на улице своего земляка, который его и просветил. Встретились два очень земных человека. Какие тут могут быть научные проблемы? При чем они? Каждому свое... Те давние, долгие, идиллические вечера на «Ра-1» — забуду ли их? Небо в звездах, тишина, только вода плещет, да руль поскрипывает, да магнитофон мурлычет — и льется плавная речь Карло, оттеняемая приглушенной скороговоркой Жоржа, нашего записного толмача. Жорж, со всеми его капризами, тоже не из маменькиных сынков. Его ноги в шрамах и рубцах от зубов акул. Это сувениры Красного моря: снимался фильм о подводных хищниках, ныряльщики-статисты отказались идти в воду, слишком опасно, и тогда пошли продюсер Бруно Вайлати и Жорж — теперь он говорит, что никогда больше не повторит подобного, такой пришлось пережить ужас. Еще там делали картину о муренах, и Жорж выступал в роли их дрессировщика. Мурена — трехметровый морской угорь, страшилище, острозубое и свирепое, оно гнездится в гротах и вылезает из них только за добычей. Жоржу удалось приучить к себе трех мурен, они привыкли к нему и выплывали навстречу из убежищ. Жорж кормил их из рук — и даже изо рта, в это невозможно поверить, но я сам видел кинокадры. Было уже ровно три месяца с момента нашего старта. Повод? Повод. Карло приготовил дивные спагетти, Тур полез в личные закрома за икрой. И вот в центре стола появилось блюдо с пудингом. Эйч-Пи объявил: "Конечно, пудинг для одиннадцати человек маловат, но если в него добавить коньяк, он вырастет". Он взял бутылку и полил пудинг. Тот начал приподниматься: из него показался воздушный шар, который рос, рос, стал огромным и лопнул со страшным треском. Эти разбойники, Эйч-Пи с приятелями, как выяснилось, просверлили в столе дыру, пропустили через нее трубку, соединенную с баллончиком со сжатым воздухом, и надули шарик... Из личных воспоминаний и встреч: Должен сказать, что с учителями нам повезло. Особенно с преподавателем литературы. Ее у нас вела мать будущих писателей - Александра Ивановна Стругацкая, замечательная женщина, настоящая русская красавица с косой. Младший из ее сыновей, Борис, учился в нашей школе, класса на три старше нас. Я помню его еще мальчишкой. Именно Александра Ивановна привила нам любовь к своему предмету. Раньше, до ее появления, я заведомо не хотел читать того, что было положено по школьной программе. Но с ее приходом у меня появился интерес к литературе. Я стал много и увлеченно читать. Естественно, среди любимых мною книг был Жюль Верн - сначала я прочитал "Таинственный остров", а потом все, что мог найти из других его произведений. Конечно, прочел я и "Робинзона Крузо" Даниеля Дефо. Но особенно потряс меня Дюма - его "Трех мушкетеров" я люблю до сих пор. И здесь надо рассказать о трагической странице в биографии моего отца, о том, в чем он так и не решился признаться мне до самой своей смерти. Однажды я увидел, как отец заполняет какую-то анкету, и мне захотелось прочитать, что же в ней написано. В графе "Отец" стояло примерно следующее: "Осип Георгиевич Сенкевич, из рабочих, скончался от хронического алкоголизма в таком-то году..." На самом же деле прочитанная мною запись в анкете не имела к моему деду никакого отношения, а была вынужденной мерой, поскольку происхождение от люмпена или пропойцы считалось самым благонадежным в эпоху диктатуры пролетариата. Мой дед Осип Георгиевич вовсе не умер в каком-то там году, никогда не был алкоголиком, а был очень состоятельным человеком и до революции имел на Украине свое поместье и большой собственный дом в Киеве, на Подоле. Шестеро его детей учились в гимназии. Когда после революции 1917 года началась "экспроприация экспроприаторов", дед лишился своего состояния и, чтобы содержать семью, в которой были еще не вставшие на ноги дети, стал преподавать в одной из киевских школ французский язык и музыку. Но в те неспокойные, смутные времена французским языком и музыкой прокормиться было нельзя, и вскоре стало ясно, что семья долго так не протянет. И тогда родственники со стороны бабушки Анны Ивановны, происходившей из семьи священнослужителей Дыбенко, посоветовали деду: "Иди в священники. Ты человек хорошо образованный..." Он так и сделал. С Юлией Владимировной Юсуповой, племянницей известного Феликса Юсупова, мы оказались за столом рядом. Я интересовал ее больше других: она буквально засыпала меня вопросами о России, из которой ее увезли совсем девочкой еще до 1917 года. По-русски она говорила хорошо, и мы вскоре нашли с ней общий язык не только в лингвистическом смысле, но и в музыкальном, и в гастрономическом. Я стал петь ей романс "Снился мне сад в подвенечном уборе", и немолодая уже княгиня чуть ли не рыдала у меня на плече от переполнявших ее чувств. И как два русских, мы, конечно же, отдали дань нашей родной водочке... Я впервые ел на золотой посуде и признался в этом Юлии Владимировне. - Странное чувство испытываешь при этом. - Какое же? - Когда берешь эти тарелочки, приборы в руки, то так и тянет что-нибудь стибрить. - А что значит слово "стибрить"? - Стащить. - Ну, это в нас, русских, неистребимо, - расхохоталась княгиня. - Я тоже об этом думаю... У нее на груди был огромный, усыпанный бриллиантами царский герб. Такой же я увидел и у княгини Оболенской и спросил Юлию Владимировну: - А что это означает? - Это знак принадлежности к царской фамилии... И тогда Кусто рассказал, как он впервые побывал у нас в стране, в Москве. Оказывается, это было еще в 1935 году. В то время он служил морским летчиком военно-воздушных сил Франции во Вьетнаме. Получив отпуск, Кусто решил через Китай поехать в Россию. Он пересек нашу страну от Дальнего Востока до Москвы по Транссибирской магистрали. Путешествие было для него очень приятное, поскольку ехал он в роскошном вагоне международного класса. Поезд шел десять суток, и Кусто смог увидеть очень многое даже из окна вагона. За время путешествия он выучил несколько русских фраз, познакомился с каким-то русским врачом из соседнего купе. И вот когда они стали подъезжать к Москве, этот врач предложил молодому французскому летчику сделку - обменять его франки на русские рубли, причем по такому выгодному курсу, какой не смог бы предложить ни один банк. Так что выходит, фарцовщики были и в те довольно строгие времена. Кусто согласился и в один момент оказался весьма платежеспособным. В Москве он остановился в гостинице "Метрополь", где тогда обычно и селили иностранцев. Возможно, из-за наличия русских денег Кусто и поселили не как иностранца с валютой, а как обычного постояльца, выделив ему какой-то весьма средний номер. Не приставили к нему и гида-переводчика. Вечером он вышел прогуляться по Москве, пошел по ее улицам, оказался на Бульварном кольце. И здесь, на бульварах, зайдя в какое-то кафе, он познакомился с двумя очаровательными девушками, которые говорили по-французски. Одна из них ему так понравилась, что он с удовольствием принял ее приглашение пойти к ней в гости. В общем, он прогостил у нее пять дней. Как рассказывал нам Кусто, "это была очень странная квартира, где жило много народа и где была одна ванная комната и один туалет на всех". То есть француз попал в обычную коммунальную квартиру. Но несмотря на прелести нашего тогдашнего быта, он не спешил возвращаться в гостиницу. А там уже стали искать пропавшего постояльца. Потом, когда Кусто все же соизволил появиться в "Метрополе", все разъяснилось: ему сразу поменяли номер на более удобный, приставили гида, создали другие удобства вроде машины... О девушке-москвичке теперь пришлось забыть. А потом Кусто поехал в Киев, в Закавказье и через Турцию вернулся во Францию... Когда мы выслушали его рассказ, я спросил своего гостя: - Жак, тебе, наверное, интересно было бы увидеть ее сейчас? - Что ты! Она же теперь наверняка такая старая! Самому Кусто в это время было лет 75... А компания за соседним столом продолжала гулять весело и шумно. Там появились уже какие-то девушки и - опять приятная случайность - одна из них говорила по-французски. Кусто пошел к их столу, и не успел я оглянуться, как вижу - наш гость уже сидит в обнимку с ней. Дело явно шло к поцелуям, а там, кто знает, еще до чего дойдет... Пришлось сказать: - Жак, ты меня извини, но тут у нас это не принято... - Тогда еще не наступили сегодняшние свободные времена, нравы "блюли", "перестройка" и демократия еще только намечались. - А что я могу сделать с собой? - Жизнелюбивый француз и в свои 75 был на высоте... Биография Родился 4 марта 1937 в городе Баян-Тумен в Монголии в семье Александра Осиповича Сенкевича (1905 — 1975), в будущем, участника Великой Отечественной войны, зам. начальника Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова и Анны Куприяновны Сенкевич (Мачульской) (1903 — 2000), работалa в Монголии в качестве врача и медсестры, в будущем операционной сестры академии им. С. М. Кирова. В 1954 окончил среднюю школу № 107 в Ленинграде. 1960 — окончил Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова в Ленинграде и получил направление на работу начальником медицинского пункта войсковой части города Бологое-4 Калининской (Тверской) области. 1962 — переведён в Москву в Институт авиационной и космической медицины Министерства обороны СССР. 1963 — откомандирован в Институт медико-биологических проблем Министерства здравоохранения СССР, в котором Юрий Александрович прошёл путь от младшего научного сотрудника до начальника Учебно-тренировочного специализированного центра медико-биологической подготовки космонавтов, участвуя в подготовке и медицинском обеспечении пилотируемых космических полётов и полётов биоспутников (с животными на борту). В качестве врача-исследователя проходил подготовку для участия в космическом полёте. 1966—1967 — принимает участие в 12-й советской антарктической экспедиции на станцию «Восток». Одним из главных направлений научных исследований Юрия Александровича становится изучение поведения человека в экстремальных условиях. Материалы, собранные в этой экспедиции, легли в основу кандидатской диссертации. В 1969 году норвежский ученый Тур Хейердал, прославившийся плаванием на плоту "Кон-Тики" через Тихий океан, организовал путешествие на папирусной лодке "Ра" через Атлантику, чтобы доказать возможность трансокеанских контактов древних народов. В свой интернациональный экипаж он пригласил Юрия Сенкевича, человека-универсала — врача, ученого, журналиста со знанием английского языка и чувством юмора. Правда, в 1969 году лодка не выдержала борьбы со стихиями, чуть не развалилась в море, и ее пришлось оставить. В 1970-м экспедиция Хейердала на заново построенной "Ра-2", отправившись из Марокко, все-таки достигает берегов Барабадоса. Позже, в 1977—1978, последовала экспедиция в Индийском океане на «Тигрисе». Обе экспедиции явились весомыми научными событиями. 1973—1982 — заведующий отделом научно-медицинской и технической информации в Институте медико-биологических проблем. 1973 — Сенкевич приглашён на Центральное телевидение в качестве ведущего передачи «Клуб кинопутешествий», впоследствии передача была занесена в книгу рекордов Гиннесса. 1980—1982 — активно участвует в первой советской экспедиции на Эверест. Результатом исследований в области космической физиологии и психологии, изучения человека в экстремальных условиях стали более 60 научных работ. 1997 — передача «Клуб путешественников» награждена высшей наградой Российского телевидения «ТЭФИ». Скончался на рабочем месте 25 сентября 2003 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |