Главная » 2013 » Май » 12 » 28 февраля родился Вячеслав Иванович Ива́нов
18:25
28 февраля родился Вячеслав Иванович Ива́нов
28 февраля родился Вячеслав Иванович Ива́нов (16 [28] февраля 1866, Москва — 16 июля 1949, Рим) — русский поэт-символист, философ, переводчик (переводил Микеланджело, Сапфо, Эсхила, Петрарку и многих других) драматург, литературный критик, один из идейных вдохновителей «Серебряного века», человек громадной учености, высокой культуры. Поэзия Вячеслава Иванова наполнена античными, религиозными и мифологическими образами, изысканными, отточенными фразами, богата анахронизмами и сложными словами (влажнокудрый, прозрачнозвонной, святокрестного, огнезарные, сумеречно-светлый, мимотекущий, огнеязычный, серебряно-матовым, голуботусклая, безотзывное, омрежен, лепота, боренье, взалкал и подобное). Но не это причина слабого знакомства массового читателя с его поэзией,а как точно заметил В. Ходасевич:
Вячеслав Иванов архаичен не потому, что устарели его мысли, а потому, что самая наличность мыслей в поэзии, к несчастью, сделалась архаизмом.
**
Портрет Иванова кисти К.Сомова
**
Иванов со второй женой Лидией Зиновьевой-Аннибал и ее дочерью, своей будущей третьей женой Верой Шварсалон
** 
Знаменитая «Башня», в которй была квартира Ивановых, и где по средам собирался кружок символистов

И прежде чем перейти к поэзии Вячеслава Иванова, еще одна история:
Из воспоминаний дочери Вячеслава - Лидии Ивановой (Книга об отце):
А вот еще вспоминается забавный эпизод. Приходит домой Костя (пасынок Вячеслава Иванова , брат Лидии по матери), ликующий, возбужденный. Великий князь Константин Константинович (попечитель на тот момент над военно-учебными заведениями) посетил в это утро первый кадетский корпус.
— Я с ним лично разговаривал, — объявляет Костя.
Великий князь Константин Константинович был поэтом (печатал свои стихи под инициалами K. P.), и некоторые его стихи пользовались огромной популярностью. На дворе были выстроены шеренгами все кадеты. Обходя их ряды, Великий князь остановился перед Костей.
— Шварсалон, поэт Вячеслав Иванов твой отчим?
— Так точно, Ваше Императорское Высочество.
— Ты читал его произведения?
— Так точно, Ваше Императорское Высочество.
— И понял их?
— Так точно, Ваше Императорское Высочество.
— Ну, значит, ты умнее меня, я ничего не понял.
** 
Из поэзии Вячеслава Иванова:
 
Тризна  Диониса
 
Зимой, порою тризн вакхальных,
Когда менад безумный хор
Смятеньем воплей погребальных
Тревожит сон пустынных гор,
 
На высотах, где Мельпомены
Давно умолкнул страшный глас
И меж развалин древней сцены
Алтарь вакхический угас,-

В благоговеньи и печали
Воззвав к тому, чей был сей дом,
Менаду новую венчали
Мы Дионисовым венцом:
 
Сплетались пламенные розы
С плющом, отрадой дерзких нег,
И на листах, как чьи-то слезы,
Дрожа, сверкал алмазный снег...
 
Тогда пленительно-мятежной
Ты песнью огласила вдруг
Покрытый пеленою снежной
Священный Вакхов полукруг.
 
Ты пела, вдохновеньем оргий
И опьяняясь, и пьяня,
И беспощадные восторги,
И темный гроб земного дня:
 
"Увейте гроздьем тирсы, чаши!
Властней богов, сильней Судьбы,
Несите упоенья ваши!
Восстаньте - боги, не рабы!
 
Земных обетов и законов
Дерзните преступить порог -
И в муке нег, и в пире стонов
Воскреснет исступленный бог!.."
 
Дул ветер; осыпались розы;
Склонялся скорбный кипарис...
Обнажены, роптали лозы:
"Почил великий Дионис!"
 
И с тризны мертвенно-вакхальной
Мы шли, туманны и грустны;
И был далек земле печальной
Возврат языческой весны.
 
Отрывок из стихотворения «ПОКОРНОСТЬ»
 
…  нам испить три чаши суждено:
Дано нам умереть, как нам любить дано;
Гонясь за призраком - и близким, и далеким,-
Дано нам быть в любви и в смерти одиноким.
 
Из "Зимних сонетов"
1
Скрипят полозья. Светел мертвый снег. 
Волшебно лес торжественный заснежен. 
Лебяжьим пухом свод небес омрежен. 
Быстрей оленя туч подлунных бег.

Чу, колокол поет про дальний брег...
А сон полей безвестен и безбрежен...
Неслежен путь, и жребий неизбежен:
Святая ночь, где мне сулишь ночлег?

И вижу я, как в зеркале гадальном, 
Мою семью в убежище недальнем, 
В медвяном свете праздничных огней.

И сердце, тайной близостью томимо,
Ждет искорки средь бора. Но саней
Прямой полет стремится мимо, мимо.

3
Зима души. Косым издалека
Её лучом живое солнце греет,
Она ж в немых сугробах цепенеет,
И ей поёт метелицей тоска.
 
Охапку дров свалив у камелька,
Вари пшено, и час тебе довлеет;
Потом усни, как всё дремой коснеет...
Ах, вечности могила глубока!
 
Оледенел ключ влаги животворной,
Застыл родник текучего огня,
О, не ищи под саваном меня!
 
Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,
Я ж истинный, плотскому изменя,
Творю вдали свой храм нерукотворный
 
Любовь
      
Мы - два грозой зажженные ствола,    
Два пламени полуночного бора;     
Мы - два в ночи летящих метеора,     
Одной судьбы двужалая стрела!
     
Мы - два коня, чьи держит удила     
Одна рука,- одна язвит их шпора;    
Два ока мы единственного взора,     
Мечты одной два трепетных крыла.
     
Мы - двух теней скорбящая чета     
Над мрамором божественного гроба,     
Где древняя почиет Красота.
     
Единых тайн двугласные уста,     
Себе самим мы - Сфинкс единой оба.    
Мы - две руки единого креста.
 
Долина - храм
 
Звезда зажглась над сизой пеленой
Вечерних гор. Стран утренних вершины
Встают, в снегах, убелены луной.
Колокола поют на дне долины.
 
Отгулы полногласны. Мглой дыша,
Тускнеет луг. Священный сумрак веет
И дольняя звучащая душа,
И тишина высот - благоговеет.
 
Загорье
 
Здесь тихая душа затаена в дубравах
И зыблет колыбель растительного сна,
Льнет лаской золота к волне зеленой льна
И ленью смольною в медвяных льется травах.
 
И в грустную лазурь глядит, осветлена,
И медлит день тонуть в сияющих расплавах,
И медлит ворожить на дремлющих купавах
Над отуманенной зеркальностью луна.
 
Здесь дышится легко, и чается спокойно,
И ясно грезится; и всё, что в быстрине
Мятущейся мечты нестрого и нестройно.
 
Трезвится, умирясь в душевной глубине,
И, как молчальник-лес под лиственною схимой,
Безмолвствует с душой земли моей родимой.
 
Латинский квартал
                    Е. С. Кругликовой
 
Кто знает край, где свой - всех стран школяр?
Где молодость стопой стремится спешной,
С огнем в очах, чела мечтой безгрешной
И криком уст,- а уличный фигляр
 
Толпу зевак собрал игрой потешной?
Где вам венки, поэт, трибун, маляр,
В дыму и визгах дев? Где мрак кромешный
Дант юный числил, мыслил Абеляр?
 
Где речь вольна и гении косматы?
Где чаще всё, родных степей сарматы,
Проходит сонм ваш, распрей обуян?
 
Где ткет любовь меж мраморных Диан
На солнце ткань, и Рима казематы
Черны в луне?.. То - град твой, Юлиан!
(Латинский квартал — традиционный студенческий квартал в Париже на левом берегу Сены вокруг университета Сорбонна.)
 
Из цикла «Песни из лабиринта»
1. Знаки
То пело ль младенцу мечтанье?
Но все я той песни полн…
Мне снится лучей трепетанье,
Шептанье угаданных волн.
Я видел ли в грезе сонной,
Младенцем, живой узор, —
Сень тающей сети зеленой,
С ней жидкого золота спор?
Как будто вечерние воды
Набросили зыбкий плен
На бледно-отсветные своды,
На мрамор обветренный стен.
И там, в незримом просторе,
За мшистой оградой плит, —
Я чую, — на плиты море
Волной золотой пылит…
Чуть шепчет, — не шепчет, дышит,
И вспомнить, вспомнить велит, —
И знаки светом пишет,
И тайну родную сулит.
 
Собор св. Марка
 
Царьградских солнц замкнув в себе лучи,
Ты на порфирах темных и агатах
Стоишь, согбен, как патриарх в богатых
И тяжких ризах кованой парчи,
 
деснице три и в левой две свечи
Подъемлющий во свещниках рогатых, —
Меж тем как на галерах и фрегатах
Сокровищниц початки и ключи
 
дарохранительный ковчежец божий
Вселенная несет, служа жезлам
Фригийскою скуфьей венчанных дожей,
 
По изумрудным Адрии валам;
И роза Византии червленеет,
Где с книгой лев крылатый каменеет.
(Собор в Венеции)
  
Монастырь в Субиако
За мной - вершин лиловый океан;
И крест, и дверь - в конце тропы нагорной,
Где каменных дубов сомкнутый стан
Над кручей скал листвой поникнул черной.
 
Как стая змей, корней извив упорный,
Проник утес в отверстья старых ран:
Их сеть тверда, как их оплот опорный;
Их сень вотще колеблет ураган.
 
Вхожу. Со стен святые смотрят тени;
Ведут во мглу подземную ступени;
Вот жертвенник: над ним - пещерный свод.
 
Вот вертоград: нависли скал угрозы;
Их будит гром незримых дольних вод;
А вкруг горят мистические розы
(Субиако или Субья́ко (итал. Subiaco) — коммуна в итальянском регионе Лацио, в 73 км к востоку от Рима, на речке Аньене. Известна как место рождения бенедиктинского ордена — первого монашеского ордена католической церкви.)
Вертоград - Сад, виноградник
 
Осень
 
Что лист упавший — дар червонный;
Что взгляд окрест — багряный стих...
А над парчою похоронной
Так облик смерти ясно-тих.
 
Так в золотой пыли заката
Отрадно изнывает даль;
И гор согласных так крылата
Голуботусклая печаль.
 
И месяц белый расцветает
На тверди призрачной — так чист!..
И, как молитва, отлетает
С немых дерев горящий лист...
 
Сфинксы над Невой
 
Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Вас бледная ль Изида полонила?
 
Какая тайна вам окаменила
Жестоких уст смеющийся извив?
Полночных волн немеркнущий разлив
Вам радостней ли звезд святого Нила?
 
Так в час, когда томят нас две зари
И шепчутся лучами, дея чары,
И в небесах меняют янтари,-
Как два серпа, подъемля две тиары,
 
Друг другу в очи - девы иль цари -
Глядите вы, улыбчивы и яры.
 
Умер Блок
 
В глухой стене проломанная дверь,
И груды развороченных камней,
И брошенный на них железный лом,
И глубина, разверстая за ней,
И белый прах, развеянный кругом,-
Всё - голос Бога: "Воскресенью верь".
 
Язык
 
Родная речь певцу земля родная:
В ней предков неразменный клад лежит,
И нашептом дубравным ворожит
Внушенным небом песен мать земная.
 
Как было древле, глубь заповедная
Зачатий ждет, и дух над ней кружит...
И сила недр, полна, в лозе бежит,
Словесных гроздий сладость наливная.
 
Прославленная, светится, звеня
С отгулом сфер, звучащих издалеча,
Стихия светом умного огня.
 
И вещий гимн - их свадебная встреча,
Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня,-
Творенья духоносного предтеча.
 
Осенью
             Ал. Н. Чеботаревской
 
Рощи холмов, багрецом испещренные,
Синие, хмурые горы вдали...
В желтой глуши на шипы изощренные
     Дикие вьются хмели.
 
Луч кочевой серебром загорается...
Словно в гробу, остывая, Земля
Пышною скорбью солнц убирается...
     Стройно дрожат тополя.
 
Ветра порывы... Безмолвия звонкие...
Катится белым забвеньем река...
Ты повилики закинула тонкие
     В чуткие сны тростника.
 
На склоне
 
Овцы бродят подо мною,
Щиплют зимний злак стремнин.
С Атлантической волною
Из обрывистых глубин
 
Веет солью. Твердь яснеет
Робкой лаской меж камней.
Даль туманная синеет;
Чайка искрится по ней...
 
Горько, Мать-Земля, и сладко
Мне на грудь твою прилечь!
Сладко Время, как загадка
Разделения и встреч.
 
С тихим солнцем и могилой
Жизнь мила, как этот склон, —
Сон неведения милый
И предчувствий первый сон!
 
Из «Римских сонетов»
I
 
Вновь арок древних верный пилигрим,
В мой поздний час вечерним 'Ave Roma'
Приветствую как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.
 
Мы Трою предков пламени дарим;
Дробятся оси колесниц меж грома
И фурий мирового ипподрома:
Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.
 
И ты пылал и восставал из пепла,
И памятливая голубизна
Твоих небес глубоких не ослепла.
 
И помнит в ласке золотого сна,
Твой вратарь кипарис, как Троя крепла,
Когда лежала Троя сожжена.
 
Григорий Кружков (поэт и переводчик) о «Римских сонетах» Вячеслава Иванова:
О римских фонтанах я впервые услышал от Аркадия Штейнберга. Он сказал: «Всякий, кто хочет научиться переводить сонеты, должен знать наизусть „Римские сонеты" Вячеслава Иванова». И прочел:
 
Через плечо слагая черепах,
Горбатых пленниц, на мель плоской вазы,
Где брызжутся на воле водолазы,
Забыв, неповоротливые, страх, —
 
Танцуют отроки на головах
Курносых чудищ, дивны их проказы,
Под их пятой уроды пучеглазы
Из круглой пасти прыщут водный прах.
 
Их четверо резвятся на дельфинах.
На бронзовых то голенях, то спинах
Лоснится дня зелено-зыбкий смех.
 
И в этой неге лени и приволий
Твоих ловлю я праздничных утех,
Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий.
 
…Фонтан «Черепаха» я отыскал на маленькой затрапезной площади, в стороне от обычных туристских троп. Я тщательно проверил Иванова, сравнил, так сказать, с оригиналом: в сонете все оказалось верно, только много лучше.
 
Виктор Мануйлов
Из воспоминаний о Вячеславе Иванове.
 
Значительность всего, связанного с Вячеславом Ивановым, глубина и проникновенность его речей часто сочеталась с иронической улыбкой, грациозной шуткой, полунамеком на бытовые мелочи, понятным только двум-трем его собеседникам. Это сочетание значительности и простоты, жреческого, почти торжественного спокойствия и непринужденной свободы и легкости общения, всегда удивляло и восхищало меня. Быть может, это объяснялось не только мудростью Вячеслава Иванова, но и чуткостью его, способностью отчетливо представлять себе состояние собеседника, подлинным тайновидением.
Решительно утверждаю, что Вячеслав Иванов, как и Вольф Мессинг, обладал редкостной способностью читать чужие мысли. Я встречался с Вячеславом Ивановым задолго до встречи с В. Г. Мессингом. И эта способность меня всегда поражала. И в обыкновенных бытовых встречах, и особенно на экзаменах, Вячеслав Иванович безусловно читал мысли и понимал, кто чего не знает и кто что знает, часто задавал тактичные вопросы, чтобы обойти то, чего студент не знал, и, наоборот, иногда неумолимо требовал точного ответа, наверное зная, что на этот вопрос студент ответить не может.
Однажды весной 1923 года я шел к Вячеславу Ивановичу. Недалеко от университета, около почтамта, я увидел нищего, настоящего восточного дервиша. Тогда в Баку было очень много нищих. Почему-то я не дал ему милостыни. Отойдя от него на несколько шагов, я нащупал в кармане монетку, но поймал себя на том, что мне стыдно почему-то вернуться к нему и дать эти деньги. Так я прошел мимо и начал, оправдывая себя, думать, что, может быть, действительно правы те, которые полагают, что милостыню давать не нужно, что это развращает того, кому дают милостыню. В этих душеспасительных рассуждениях я и вступил в комнату Вячеслава Иванова. Он сидел за столом вместе с профессором Л. А. Ишковым и пил белое вино. Оба друга рассуждали о какой-то очень специальной исторической теме, связанной со средними веками. Вячеслав Иванов прервал говорившего Леонида Александровича, посмотрел на меня внимательно (а я еще ничего не успел сказать) и спросил: «Ну, так как же все-таки, нужно давать милостыню или нет?» И стал говорить о том, что он думает о милостыне, как она обогащает прежде всего дающего. Это было самое настоящее чтение мыслей.
Я знаю, что однажды Вячеслав Иванов ответил одному человеку на неотправленное письмо.
Разговаривать с Вячеславом Ивановым было всегда и сладко и очень страшно. Мне посчастливилось беседовать с разными и часто значительными собеседниками. Из них едва ли не самым удивительным был Вячеслав Иванов. В разговоре с ним никогда не оставалось пустых моментов, лишних фраз, слов вежливости... Всегда было взято все самое главное, самое существенное, Вячеслав Иванович знал, что всего нужнее и интереснее собеседнику…Разговор всегда поражал двумя противоположностями. Вячеслав Иванов был человек мягкий, но мягкость была тигриная, волевая. При всей мягкости его собеседник всегда чувствовал себя прочно взятым в руки. Вместе с тем, Вячеслав Иванов, ничего не упрощая, говоря иногда непонятное нам по нашему возрасту и развитию, не унижал собеседника ощущением бесконечного расстояния между собой и нами.
(Мануйлов Виктор Андроникович (1903-1987) - действительно беседовал «с разными и часто значительными собеседниками» - Есениным ,Ахматовой, Клюевым. Маяковским, Максом Волошиным, А.Н.Толстым и многими другими о чем и рассказал в своих воспоминаниях «Записки счастливого человека»)
А еще удивительно хорошее  – теплое, светлое, легкое стихотворение посвятил он своему УЧИТЕЛЮ (редко посвященные строки получаются такими удачными) :
 
Вячеславу Иванову
 
По вечерам рассматриваю карту
Италии далекой и желанной,
И снится мне потом, как будто в Риме
Я просыпаюсь утром золотым...
 
И улицею Четырех фонтанов,
Насквозь пронзенной звонкими лучами,
В который раз, походкою весенней,
Я прохожу по левой стороне...
 
И всякий раз, в окне одном и том же,
Склоненное над книгою старинной
(Должно быть, томик вещего Эсхила)
Мне светится знакомое лицо.
 
Учитель мой, все тот же, как и прежде,
Твой горестный и величавый облик,
Власы, дымящиеся ореолом,
Кольцо опаловое на руке.
 
И опаленный радостною болью,
Бросаюсь я к тебе и просыпаюсь,
И снова русское смеется солнце
И освещает карту на столе.
 
Мануйлов был известный и значительный литературовед, составитель «Лермонтовской энциклопедии», ученик Вяч.Иванова в Бакинском университете  и видимо неформальный, а в высоком смысле этого слова . А еще он был довольно известный хиромант (конечно в кругу друзей и насколько это было возможно в советское время) и наверное этим объясняется элемент тайного в этих воспоминаниях. Ибо необычное мы замечаем только тогда, когда наша душа на него нацелена. 
 
Философ Лев Шестов писал накануне революции 1917 г.:
"В. Иванов – один из самых умных и блестящих современных писателей, это все знают, Про себя скажу, что, если бы у нас, как в древних Афинах, существовало право остракизма, я подал бы свой голос за изгнание В. Иванова из пределов отечества. И если бы меня потом спросили, что я, собственно, против него имею, я бы ответил, как прославленный афинский нищий: я ничего не имею против него, но мне надоело постоянно слышать, что В. Иванов умен, В. Иванов блестящ"
Прикрепления: Картинка 1 · Картинка 2 · Картинка 3
Категория: "Наши умные мысли" | Просмотров: 1364 | Добавил: Мария | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]