Главная » 2017 » Январь » 28 » 18 июля родился Тристан Корбьер (второе годовое кольцо)
15:56 18 июля родился Тристан Корбьер (второе годовое кольцо) |
18 июля родился Тристан
Корбьер (настоящее имя Эдуар Жоашен, 18 июля 1845, Морле — 1 марта 1875,
там же) — французский поэт-символист, представитель группы «прóклятых поэтов». Поль
Верлен
первым открыл Тристана Корбьера, и назвал его «старшим братом Артюра
Рембо».    Возможно детские мечты о судьбе моряка, о дальних странах, которые
немозможно было осуществить по причине ранних чахотки и ревматизма, наложили
отпечаток на творчество Корбьера. И своей повседневной жизни, и в своей
гротескно-иронической лирике, свои разочарование и боль, Тристан прятал за
эксцентричностью привычек и горькой издевкой над всем на свете, и прежде всего
над собой.
Удача Odor della femminità Ищу прохожую, чей зонтик мог бы вдруг Зрачок мой зацепить, проткнуть на сердце кожу, И чтобы это всё не причиняло мук. Чтоб голод обмануть, хмельного жаждет нищий. Так я крейсировал. И вот мне повезло. Смотрю: Она! Но кто? Прохожая! И кстати, При зонтике… Я к ней. Слегка коснулся платья. И тут она в ответ, явив свою красу, Вдруг улыбнулась мне… и подала два су. Перевод Михаила Кудинова Это Наброски? — Ни на что из лени не бросался. Издание? — Увы, не лезет в переплет. Так, значит, рукопись? - Какой с нее доход! Не книга ли? - Мерси, но книга — это чтенье. Бумаги? — Боже мой, ведь это скреплено! Альбом? — В единое никак не сведено. Работа? — Не видна шлифовка и отделка. Собранье песенок? — Добро бы, если так! Забава? — Для меня все это не пустяк. Оригинальность вы преследуете? - Где там! Едва почувствует, что гонятся за ней, Как убегает прочь, и нет ее быстрей. Полет? Падение? — Ни крыльев, ни стенаний. То, что хотят прогнать? — Или отправить в дом Терпимости.— В тюрьму? — Нет, речь здесь не о том. Дилетантизм? — Ну нет, его одежды узки. Старо? — До пенсии едва ли доживет. Так, значит, молодо? — Что ж! С возрастом пройдет. - И ЭТО есть иль нет, ничто — иль нечто все же. Шедевр? — Возможно: я... шедевров не писал. Почти как у Мюссе? А может быть, скандал? Под этим.— Но под чем? — Дать имя не пытался. Попало в цель иль нет — не по моей вине: Ведь я искусству чужд. Искусство чуждо мне. Перевод Михаила Кудинова Моя надгробная надпись Широк – и вечно без гроша; Беспомощен, а с буйной спесью; Прямая – с вывихом душа! А, выпив, делался сухим; Дружил – чтоб ссориться, и только. К себе – упрямо был глухим. Ласк – не ценил; ловил – их тень! И портил жизнь с большим искусством, Ленив, но занят целый день. А с верой – не умел смотреть. Он умер; жить – еще хотелось; А жил – хотелось умереть. Перевод И.И. Тхоржевского Кто спит, тот сыт. Трава сладка тебе, как манна. Спи: будешь ты любим, как всякий, кто ушел, Как та, что дальше всех, сильнее всех желанна. Он звезды оседлал! Он не страшился терний!.. И ангел потолка -- твой бред ежевечерний -- Уже спешит паук, на ниточке паря. Тебя благословит?.. Не о таком ли даре Посмертной участи ты грезил втихаря? Сладчайший аромат!.. для краснощекой хари Пришедшего тушить огни пономаря. Перевод М. Яснова И еще один вариант перевода этого стихотворения Кто спит — обедает. Получишь сена клок. Спи! Будешь ты любим. Кто дальше, тот и краше. Всего милее тот, кто более далек. Молотобойцем звезд, наездником лучей... А в сумраке ночном паук свое плетенье Начнет развешивать над головой твоей. Тебя под саваном... О, хохочи до слез! Ведь Почести тебя там ожидают тоже… Запахнет ладаном и будет краснорожий Доволен пономарь... тот, что удар нанес. Перевод Михаила Кудинова Где, Арлекином став, я видел сквозь туман Улыбки трещину, что врезалась в белила, И пот, окрасившийся в цвет твоих румян. Был терпкий вкус во рту, растрепаны прически, И с хохотом брала ты уголь, чтоб опять Под чернотою скрыть ресницы альбиноски И перламутра блеск глазам своим придать. Да! С этих алых губ я, как твоя болонка, Помаду слизывал, а ты смеялась звонко, Но никогда твой рот не мог кровоточить. Штрафуют на сто су за поцелуй на сцене... Малюй свое лицо, жестокое виденье, Затем что только грим мне суждено любить. Перевод Михаила Кудинова Мертвец, он день любил и презирал стенанья. Художник, он забыл искусство рисованья: Всё видеть — слепота. А видеть он умел. Бесплодный фантазёр, в мечту он погружался, Но форму ей придать отнюдь не собирался, Чтоб не раскрыть себя, не обнажить свой тыл. Романа персонаж, он был влюблён в брюнетку, Которая была блондинкой — что нередко Он видел, но молчал: он слишком занят был. Здесь, где так тяжек труд, искатель неуёмный, Он на трудяг взирал с высот души огромной, И тех, кто хорошо трудился, он жалел. Идеи рудокоп, свой лоб он скрёб и темя, Чтоб обнаружить прыщ или помочь проблеме Прийти в движение. Такой уж был удел. Он говорил не раз: "Бесплодна ваша Муза, Дочь проституции и праздности она. В семейном чреве ей не продохнуть от груза Производителя, чья взмылена спина. О вы, кто портит всё! О каменщики мысли! Вы, прикоснувшиеся к Музе невзначай, Едва пришёл рассвет — и вы уже раскисли, Но лжёте простакам, что дали ей на чай. Она царапалась, как тонущая кошка, Вы рвали крылья ей, чтоб только обладать Пером обломанным или урвать немножко Волос, которые могли бы кистью стать”. Он говорил не раз: "О, детскость Океана! Здесь ни поэтов, ни художников. Но странно, Что кто-то рисовал и кто-то песни пел, Пел и в палитру бил, как в кожу барабана, И рисовал своей свирелью неустанно... Искусство это?” Он, под всхлипы урагана, Своё тщеславие здесь утопить хотел. Перевод Михаила Кудинова Рондель Спи, похититель искр: уже совсем стемнело. Нет ни ночей, ни дней, сливаются года. Спи в ожиданье тех, чьи губы то и дело Твердили: никогда! Твердили: навсегда! Ты слышишь их шаги? Уходят кто куда. Есть крылья у любви: вспорхнет и улетела. Спи, похититель искр: уже совсем стемнело. Ты слышишь голоса? Или журчит вода? Спи! Иммортелей груз не тягостен для тела. Глух подземелья мрак, и не придут сюда Медведи верные с их дружбой неумелой. Спи, похититель искр: уже совсем стемнело. Перевод Михаила Кудинова Бастард бретонца и креолки, Сюда явился он... Базар, Столпотворенье, кривотолки, Луч солнца тусклый и угар. Сбежались в очередь... Удар... Не лезь вперед! Рычат, как волки. Потушен вспыхнувший пожар. Шла на панель. «Состряпать дельце Согласна? Чем торгуешь ты?» На ветер уличный глядела, Не слыша звона пустоты. Перевод Михаила Кудинова Теперь за это! Сам плати... Моя любимая сказала: «Я буду помнить. Не грусти». И тенью бледною в пути За мною следует устало... Ты здесь один... Слова плети, О мраке, о бессонной ночи... Грустят стихи, рассвет грустит, Себя хлестать им до упада Являть продажной девки вид. Перевод Михаила Кудинова Здесь мир богемы... Выбрось, милый, Из памяти свой край родной, Его холмы, его могилы И празднеств барабанный бой. Твои мечты. Но хвост трубой Держи. И плюй на все, что было, На всех, кто был любим тобой. Вино — на землю, в рот — осадок. Гордись уловкою своей. Об этом скажет: «Мерзко! Дивно!» Или не скажет. Так ясней. Перевод Михаила Кудинова Падение Он жить спешил... Гоп-ля! И улыбался мило. Как весело терял он голову порой! Как часто уходил с поникшей головой! Теперь он стал другим: пришла к нему Удача; Зато улыбка с губ исчезла у него: Он знает, чем платил и как достиг всего. В пальто укутанный, не мерзнет на морозе, Верхами признанный, вознесся высоко; Идет он конченый, банальный, знаменитый... Хоть вам он незнаком, узнать его легко. Перевод Михаила Кудинова Спокойной ночи Стучаться в зеркало, в осколок полнолунья, Покрытый блестками, потухшими навек, И в амальгаме вдруг возникнет человек. Лишенное тепла. Но в дни былых сражений, Когда он весь пылал, вам было все равно, Вам, отраженной в том, чей свет померк давно. Вас, возносимую им в небеса когда-то, Когда он богом был... Теперь он стал другим. Рыдайте — у него нет больше струн, что плачут. Стихи его... Они написаны не им. Перевод Михаила Кудинова Из всякой всячины настой: Богатство — и карман пустой, Напористость — и слабосилье, Свобода — но подбиты крылья, Душевность — только нет души, Друзья — нет спутника в глуши, Идеи — но не в цель, а мимо, Любовь — однако нет любимой, Безделье — а покоя нет, Достоинства — и все во вред... Душой пресытясь — голодал он, Мертвец — по-прежнему страдал он, Живой — был жизнью не согрет, Не верил в свой счастливый номер И все удачу сторожил... Он в ожиданье жизни помер И, ожидая смерти, жил. Перевод Михаила Кудинова Шут Мефистофель, наливай вина! Чтоб сердце запузырилось кровавой Харкотиной — сквозь губы — как слюна. К чертям любовь! Докучною забавой Утешиться ль? Грядущая цена Тебе — ты сам. О, провонявший славой, Наполни грудь миазмами до дна! Довольно! Вон! Окончена пирушка, Тебе сума — последняя подружка, А револьвер — последний твой дружок. Забавно прострелить себе висок! …Иль, доживая, молча, без оглядки, В глухом похмелье пей судьбы остатки. Перевод М. Яснова И еще один вариант перевода этого стихотворения Смеешься? Что ж! Познай сомненье И горечь... О насмешник, пей! Стакан абсенту! Губы в пене... Нет, сердце настежь: так верней. Из жизни сотвори своей. Миазмы славы в опьяненье Вдыхай, томись, любовь убей... Уйди! С тобою друг последний — Твой пистолет с пустым стволом. И жизни допивай остатки За необслуженным столом. Перевод Михаила Кудинова 1. НОЧЬЮ Ты - море плоское в тот час, когда отбой Валы гудящие угнал перед собой, А уху чудится прибоя ропот слабый, И тихо черные заворошились крабы. Ты - Стикс, но высохший, откуда, кончив лов, Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый, И где для удочек "проклятые" поэты Живых червей берут из собственных голов. Ты - щетка жнивника, где в грязных нитях рони Прилежно роется зловонный рой вороний, И от карманников, почуявших барыш, Дрожа, спасается облезлый житель крыш. Ты - смерть. Полиция храпит, а вор устало Рук жирно розовых в засос целует сало. И кольца красные от губ на них видны В тот час единственный, когда ползут и сны. Ты - жизнь, с ее волной певучей и живою Над лакированной тритоньей головою, А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл, Глаза стеклянные он широко раскрыл. 2. ДНЕМ Гляди, на небесах, в котле из красной меди Неисчислимые для нас варятся снеди. Хоть из остаточков состряпано, зато Любовью сдобрено и потом полито! Пред жаркой кухнею толкутся побирашки, Свежинка с запашком заманчиво бурлит, И жадно пьяницы за водкой тянут чашки, И холод нищего оттертого долит. Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы, Журчаще - жаркий жир {*} для всех готовит солнце? Собачьей мы и той похлебки подождем. Не всем под солнцем быть, кому и под дождем. С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут, И желчью мы живем, пока нас в яму кинут. Переводы Иннокентия Анненского Дневной Париж Взгляни, как медный чан сверкает в небе ярко! То милостивый бог извечной занят варкой, Дежурным блюдом нас он потчует, и вот В его стряпню любовь подмешана и пот. Вдыхают запахи прогорклого приварка, Пьянчуги тоже здесь с протянутою чаркой, Заморыш, вздрагивая, очереди ждет. Объедки жирные? Всем золото он дарит? Нет! Капает с небес собачий суп на нас. Черны у нас горшки от копоти Парижа, А есть хотим — нас желчь питает всякий раз. Перевод Михаила Кудинова Биография Не так уж много издавали Корбьер
на русском языке. В основном в сборниках и антологиях. А отдельным изданием
лишь однажды в издательстве «Художественная литература» в 1986 году. Все стихотворения в нем даны в переводе Михаила Кудинова.  А
предваряет книгу стаья того же Кудинова «О Тристане Корбьере», которую мы здесь
приводим.
О ТРИСТАНЕ КОРБЬЕРЕ «Старшим братом Артюра Рембо» назвал его Поль Верлен, который первым открыл никому не ведомого поэта по имени Тристан Корбьер. Правда, он тут же оговорился: «Старший — это не значит больший». По-видимому, Верлен считал их равными или почти равными по таланту, но когда он выступил в печати со своим открытием, это сравнение Корбьера с Рембо мало что говорило уму и сердцу читателя: Рембо в то время был известен только очень узкому кругу литераторов, его мировая слава была еще далеко впереди. Так же, как и слава Корбьера, который в наше время признан одним из крупнейших поэтов XIX века. Теперь во Франции его имя называют в одном ряду с такими именами, как Нерваль, Бодлер, Верлен и Рембо. Его творчеству посвящают обширные монографии (причем не только во Франции, но и за рубежом), а его единственная книга «Желтая любовь» постоянно переиздается. Корбьер умер в 1875 году. Небольшая книжка Верлена «Проклятые поэты», благодаря которой и был открыт Корбьер, вышла почти через десять лет после его смерти и в первом издании состояла из трех очерков, посвященных трем поэтам: Корбьеру (на первом месте), Рембо и Малларме. Выражение «проклятые поэты», впервые прозвучавшее в этой книге, получило впоследствии широкое распространение, и его стали сочетать (иногда без достаточного на то основания) с другими именами. Но у Верлена оно значило только одно: неизвестные или малоизвестные и вследствие этого непризнанные поэты — в этом смысле Корбьер по праву занимал первое место. «Желтая любовь» вышла в свет ничтожным тиражом в 1873 году, то есть за два года до смерти Корбьера, а второе издание появилось только в 1891 году. Корбьером стали интересоваться, преимущественно в литературной среде, хотя отзывы о его творчестве были сдержанны и противоречивы. Фактически к широкому читателю новые переиздания книги дошли в двадцатые годы нашего века, то есть тогда же, когда по достоинству оценили поэзию Артюра Рембо и Жерара де Нерваля. Эдуар-Жоакен Корбьер родился в 1845 году в Бретани, недалеко от города Морле. Тристан — его литературное имя. Отец будущего поэта Эдуар-Антуан Корбьер был незаурядной личностью и довольно известным литератором. В юности он служил в наполеоновском флоте, в 1812 году попал в плен к англичанам, в годы Реставрации, выйдя в отставку, основал в Бресте либеральный журнал, в котором выступал против правления Бурбонов. За нападки на правительство и церковь Эдуар-Антуан был посажен в тюрьму. По выходе на свободу его снова потянуло к морю — он стал капитаном торгового судна и шесть лет провел в дальних плаваниях. Его вольтерьянство и атеизм отлично уживались с духом авантюризма и предприимчивости. Расставшись с морем, он выпустил в свет несколько романов, лучшим из которых считается «Невольничье судно». Обосновавшись в Морле и заняв пост председателя торговой палаты, он в пятьдесят с лишним лет женился на восемнадцатилетней девушке, ставшей матерью его троих детей. Тристан Корбьер был его первенцем. Личность отца, его взгляды и морские романы, видимо, оказали на Корбьера определенное влияние, о чем можно судить и по стихам поэта, и по тому посвящению, которое предпослано его книге: «Автору «Невольничьего судна». Детство Тристана Корбьера прошло в обеспеченной и благополучной среде. Известно, что он рано стал увлекаться литературой и проявлял способности к рисованию. Родители определили его в лицей, но учение не" было доведено до конца: Корбьер заболел и вынужден был прервать занятия. Видимо, это была чахотка, осложненная суставным ревматизмом. Мать увезла его на юг, к Средиземному морю, но больному лучше не стало. По совету врача они вернулись в Бретань. Там, в нескольких километрах от Морле, на берегу океана, в поселке Роскоф у отца Корбьера был дом, где и поселился больной юноша. Он мужественно боролся со своим недугом. Рухнула его давняя мечта стать моряком и увидеть дальние страны. Но в конце концов, несмотря на болезнь, он сумел приучить себя к одиноким морским прогулкам на подаренной ему отцом одномачтовой яхте, которую он окрестил «Невольничьим судном». Длинный, худой, с необычайно бледным лицом, он вскоре превратился в местную достопримечательность. За глаза его стали называть «Ан Анку». На бретонском диалекте это значило: призрак смерти. Считая себя уродом, он всячески старался подчеркнуть свое безобразие и при случае смущал обывателей эксцентричными выходками. Но это была показная сторона его существования. Он много и жадно читал и внимательно приглядывался к жизни местных рыбаков и матросов. Он восхищался их мужеством и горячо сочувствовал их тяжелой доле. Личное несчастье как бы породнило этого отпрыска состоятельной семьи с его обездоленными земляками. Поэзия для него из детского увлечения превращалась в подлинное призвание. Известно, что у Корбьера были дружеские связи с молодыми художниками, наезжавшими в Роскоф из Парижа, и сам он был способным рисовальщиком. В конце 1869 года он с двумя своими приятелями-художниками совершил путешествие в Италию. Два года спустя Корбьер познакомился в Роскофе с одной итальянской актрисой и полюбил ее. Через год он последовал за нею в Париж и поселился на Монмартре. Отношения с итальянской актрисой, которую в своих стихах он называл Марселлой, складывались для Корбьера мучительно: она была близка с другим человеком. Полный неуспех его книги, которую в 1873 году он издал за свой счет (вернее, за счет своего отца), кажется, не очень его обескуражил. Он продолжал работать и мечтал создать новую книгу. Приступ болезни прервал все его планы. Мать увезла его в Морле, где зимою 1875 года Корбьер скончался. Книга Корбьера «Желтая любовь» состоит из семи циклов, включающих в себя сто стихотворений. Первыми обратили на себя внимание стихи бретонского цикла и стихи из цикла «Люди моря». Корбьер впервые ввел в обиход французской поэзии Бретань с ее дикой природой и мужественными людьми; а его моряки и обитатели приморья с их тяжелой работой, с их мыслями и страстями, впервые предстали без романтического покрова в своей суровой будничности, в которой не оставалось места для экзотики. Но и «парижские» стихи Корбьера представляли собой нечто новое и необычное во французской поэзии. Впоследствии критики отказались от этого искусственного деления поэзии Корбьера, при котором его «бретонские» и «морские» стихи противопоставлялись «парижским». У первых читателей Корбьера его поэзия скорее всего вызывала чувство раздражения: в семидесятые годы прошлого столетия в литературе были еще сильны традиции романтизма, а в поэзии господствовали поэты- парнасцы, стихи которых отличались чеканной формой, описательностью и тягой к экзотике. Семидесятые годы были также отмечены зарождением и формированием символизма. На этом фоне книга Корбьера была похожа на вызов, на своеобразную «пощечину общественному вкусу». Вместо чеканных строк, выдержанных в канонах классического стихосложения,— прерывистые, неровные ритмы, эллиптические фразы, нелитературные, чисто разговорные слова и выражения. Первое, что приходило в голову критику, воспитанному на романтических и парнасских традициях: поэт, не овладевший своим ремеслом. В порыве раздражения можно было и не заметить, что, когда поэт находил это нужным, из-под его пера выливались удивительно музыкальные строки, стихи, от начала до конца выдержанные в правилах классического стихосложения. Таким образом, поэзия Корбьера была явным и полным разрывом и с романтической традицией, и с Парнасом, и со все еще модным «искусством для искусства». Если романтиков и парнасцев привлекали экзотика, далекие страны, красочность стилизованной истории, то Корбьер — весь в современности, он пишет только о том, что видит и знает: о бедах и язвах Парижа, о людях своей родной Бретани, о моряках, бродягах, солдатах, которых он нисколько не приукрашивает и не поэтизирует. Придуманные романтическим воображением Италия и Испания, все эти серенады, гитары, благородные идальго и нежные сеньориты вызывают у поэта язвительную насмешку. Он всегда стремится быть правдивым и часто бывает ироничен. Такова вся его поэзия. В нем странным образом сочетаются ирония и горький бретонский пафос. Тристан Корбьер — трудный поэт, если брать его творчество в целом, а не судить о нем по отдельно взятым стихотворениям из антологических изданий. У него есть и ненужные длинноты, и темные места, и строки, рассчитанные на эпатаж буржуазного читателя. Уже в двадцатых годах нашего столетия один из его исследователей писал: «Сперва он сбивает с толку, даже отталкивает. К нему надо привыкнуть». Так и случилось: французский читатель привык к нему. И не только привык, но и полюбил. Сегодня его непочтительное обращение с правилами классического стихосложения никого не шокирует и не удивляет: теперь поэты и не то себе позволяют. Но наших современников не перестают волновать и трогать его мысли и чувства, его горечь и ирония, его демократизм и уважение к людям труда. М. Кудинов
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |