Главная » 2013 Май 23 » 8 марта родился Олег Чухо́нцев
22:41 8 марта родился Олег Чухо́нцев |
8 марта
родился Олег Григорьевич Чухонцев (8 марта 1938, Павловский Посад
Московской области) — российский поэт.
Замечательно
и точно об Олеге Чухонцеве и его поэзии сказал другой прекрасный поэт Б. Кенжеев:
Возможно,
основная заслуга Олега Чухонцева перед русской поэзией - слияние образа сугубо
частного человека советской эпохи с высоким миром философических страстей.
… Чухонцев не стремится возвысить простого
читателя до себя. Нет: он дает ему возможность ощутить и себя немного поэтом,
осознать, что некое тайное значение
содержится в трогательных и жалких воспоминаниях детства, в тоске по дому, в
невозвратимости нехитрого человеческого счастья. Не надо никого проклинать,
никого не надо судить или винить. Что же надо? Присесть у окна в сад (возможно,
уже и не существующий), вглядеться в сырую тьму с бликами то ли светлячков, то
ли звезд.
  Из очень любимой нами
поэзии Олега Чухонцева:
** Я назову тобой бездомный год, Кочевий наших пестрый обиход, и ночь в окне, и лампу на стене, и тьму привычек, непонятных мне. Я назову тобой разлив реки, Избыток жизни с привкусом тоски. Пусть даже ты уйдешь – я не умру. … и тень в жару, и зяблика в бору Пусть даже ты уйдешь – я буду знать, что, названная, прибежишь опять, хотя тебе и будет невдомек, что я один, но я не одинок, Что ты как дух со мной наедине. ...и ночь в окне, и лампу на стене. ** В нашем городе тишь да гладь, листья падают на репейник, в оголенном окне видать, как неслышно пыхтит кофейник. Ходят ходики, не спеша поворачиваясь на гире, и, томясь тишиной, душа глохнет в провинциальном мире. Что он слышит, мой мертвый слух? То ль, что городу знать не ново: как последний кричит петух, как худая мычит корова? В нашем городе тишь да крышь, что мы знаем — не знаем сами, но за что ни возьмись — глядишь, не сойдутся концы с концами. И поймешь в невеселый час, что на осень нашла проруха: просвистелась она — и нас оглушила на оба уха. Оголила сады насквозь и дала разглядеть сквозь слезы, как летят, разлетаясь врозь, лист осины и лист березы ** Заплачет иволга, и зацветет жасмин. И догадаешься: ты в мире не один. Так тишь колодезна. Так вёдро глубоко. Гроза промчалась - и прокисло молоко. И дуб струящийся, вобравший небосвод, как конь от мух, листвою нижнею прядет. Живи как можется, вдыхай до ломоты озон жасминовый и банный дух тщеты! Тебе ли не было отпущено с лихвой? Так слушай: иволга кричит над головой.. ** Река темнеет в белых берегах. Пронесся ледоход неторопливо, и тишина зыбучая в лугах стоит недели за две до разлива. Я что-то потерял. Но что и где? И колесо колеблется в воде ** С чем проснешься? С судьбой и дорогой? Нет, пожалуй, с дорогой одной — с той проселочной, пыльной, широкой, полевой, затравевшей, лесной. Ничего-то и не было, кроме этой дьявольской тяги колес, в небо взмывшей на аэродроме или вылетевшей под откос. А судьба — это мера иная: как поется, не свет в терему, не бездомная песня ночная, не слова про суму и тюрьму. Нет, судьба-несудьба пощадила, а дорога — дорога была, чтобы горше душа возлюбила все, что даром у жизни взяла. И когда ты в тщете колченогой ляжешь, тихий, на стол раскладной, с чем останешься? Только с дорогой — самой долгой, последней, родной... ** Ночью проснется и в стену глядит. Дышит — не дышит. Как мертвый лежит. Каплет на кухне. На улице льет. Слышит — не слышит. День-ночь напролет. Лет перекачка. Утечка минут. Стерлась резьба? Или нервы сдают? Слесаря вызвать. Врача пригласить. Кран замотать. Анальгин проглотить. Господи, сколько же можно терпеть?! Думать — не думать? В обои глядеть? Сколько взбешенным скрипеть лежаком? С кем препираться? И помнить о ком? Кто докопается? Врубель какой? Камень на сердце? Перо под щекой? Жизнь ли виной? Или сам виноват? Только глаза жутковато блестят... ** Еще помидорной рассаде большие нужны костыли, и щели в искрящей ограде вьюном еще не заросли; еще предзакатные краски легки как однажды в году, и пух одуванчиков майских не тонет в июньском пруду. Но так сумасшедше прекрасна недолгая эта пора и небо пустое так ясно с вечерней зари до утра, что, кажется, мельком, случайно чего ни коснется рука – и нет, и останется тайна на пальцах, как тальк с мотылька. О, лучше не трогай, не трогай. Что правды? Иди как идешь своей легкодумной дорогой и тайны чужой не тревожь. Довольно с тебя и окрайны, и неба, и вспышек гвоздик. Ты, может быть, сам не без тайны, но, к счастью, ее не постиг. ** Черемуха в овраге. Соловей. Благоухает та, а этот свищет. Душе довольно простоты своей, которая сама с себя и взыщет. Я, проходя, сперва подумал: Фет, представил мельком барский пруд, беседку, но вспомнил и свое: велосипед, тетрадку в клетку, девочку-соседку. Я ей писал записки, от чернил синели пальцы. А она краснела. Как я несчастлив! Как я счастлив был своим несчастьем! Но не в этом дело. А дело в том, что перышко с крыла в те дни мне ангел бросил для отваги, а по садам черемуха цвела, и кто-то щелкал по ночам в овраге. Что девочка умчалась, так о ней и слуху нет. А перышко осталось. Легчайшее, как думал дуралей, да тяжелей, чем думал, оказалось. Да дух остался, нет, не аромат, а дух, который веет бесталанно над тем пиитой, и на поздний взгляд – единственный свидетель, вот что странно. ** ...Я слышу, слышу родину свою! Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборов брожу и — хоть убей! — не узнаю ни тех дворов, ни птичьих коридоров. Здесь дом снесли, тут вырубили сад, там под фундамент яму раскопали, но дождь прошел — ив будущем подвале еще ныряет выводок утят. И грустно мне. Каких искать примет? Я этот город знал не понаслышке, а он другой: ни старых улиц нет, ни вечного пожарника на вышке. Так многого вокруг недостает, что, кажется, терять уже не больно. И долговязо смотрит колокольня на кладбище и мебельный завод. На берегу, где высился собор, она стоит как памятник терпенью, ни кирпичом, ни камнем не в укор своей земле. А день цветет сиренью. А над землею майские жуки жужжат, жужжат, и в сумерках белесых просвечивают листья на березах. Ах, Боже мой, как дни-то высоки! Как заросли упруги: только тронь — и обдадут, чтоб было неповадно. И бабочки опять летят в огонь. И снова жизнь свежа и безоглядна. Везде, во всем, куда ни оглянусь, она трепещет в пагубе цветенья. И каждый куст не терпит повторенья — шумит, шумит... И я не повторюсь! ** Я не помнил ни бед, ни обид, Жил, как жил - и во зло, и во благо. Почему же так душу знобит, Как скулит в непогоду дворняга. Почему на окраине дней Самых ясных и самых свободных Так знобит меня отблеск огней И гуденье винтов пароходных? Верно, в пору стоячей воды Равновесия нет и в помине И предчувствие близкой беды Открывается в русской равнине. И присутствие света и льда Ощущается в зябком дыханье И такая вокруг пустота, Что хоть криком кричи в мирозданье. Никого... Я один на один С прозябаньем в осенней природе, В частоколе берез и осин, Словно пугало на огороде. Мы срослись. Как река к берегам Примерзает гусиною кожей, Так земля примерзает к ногам И душа - к пустырям бездорожий. Видит Бог, наше дело - труба! Так уймись и не требуй огласки. Пусть как есть торжествует судьба На исходе недоброй развязки. И, пытая осеннюю тьму, Я по долгим гудкам парохода, По сиротскому эху пойму, Что нам стоит тоска и свобода. ** Заколодило наши пути. Развело - и путей не узнаешь. Жар ещё не сошёл, погоди! Веет липой - а ты уезжаешь. Сохнут губы, и пальцы как лёд. Что случилось? С какого недуга так горячечно липа цветёт и глаза избегают друг друга? Ни о чём я тебя не прошу, уезжай - наша связь добровольна. На вечерний перрон провожу, уезжай, уезжай - мне не больно! Всё равно! Что тянуть канитель, если память копейки не стоит? Застилай на дорогу постель, и не стоит об этом, не стоит.... И когда отшатнувшийся свет поплывёт и закружатся тени, - Я любил тебя! - выдохну вслед и - ступени, колёса, колени. И экспресс застучит в торопях, и стремглав за экспрессом летящим горы шлака на чёрных путях вдруг откроются в небе горящем. Вот и всё. И обдаст колею. И заклинет рычаг семафора. Ничего. Я и это стерплю. И отпустит. Теперь уже скоро. ** Вот женщина - и глаз не скосит, и не отшутится всерьез, но шарф за горло перебросит - и жизнь пойдет на перекос. Придумщица и фантазерка, и пальцем не пошевельнет, но глянет холодно и зорко - и всю обыденность сметет. Пройдет - и море взбудоражит, барашки двинет на песок, оборотится вдруг - и ляжет волна смиренная у ног. И, видит Бог, порвешь все путы и мелочной стряхнешь уклад из-за единственной минуты, когда она опустит взгляд. И если тайной друг о друге сведет вас где - нибудь двоих, ты стиснешь руки ей - и руки в руках останутся твоих. ** Осенины Так дышится легко, так далеко глядится, что кажется, вот-вот напишется страница. О чем? Поди скажи! О том, как безутешно повернута на юг открытая скворешня? Или о том, как гром окраинами бродит, и листопад идет, и молодость проходит? Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душу нарушить тишину? И словом не нарушу! Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю, как будто этот мир и сам я покидаю. И оброню перо, и сердцем просветлею, и разом подымусь над участью своею. Я жил. И я ушел. И нет меня в помине. И тень моя скользит неслышно по равнине. И так мне высоко, что это ли не чудо - оборотясь - глядеть с улыбкою оттуда? ** Я был разбужен третьим петухом, будильником, гремучими часами, каким-то чертом, скачущим верхом на лошади, и всеми голосами – я был разбужен из небытия с душою как сумою переметной. И я услышал: это жизнь моя меня звала, пока я спал как мертвый. Была заря, и за рекою луг сверкал росой, и зыбилось теченье, и, пробуждаясь, было все вокруг исполнено иного назначенья. Я видел: мир себя же самого ломал и ладил волей своенравной. И я подумал, глядя на него: покуда он во мне, я в нем как равный. Когда он вправду одухотворен людским умом и разумом звериным, да будет он не скопищем имен, но Именем, всеобщим и единым! ** По гиблому насту, по талой звезде найдешь меня там, где не будет нигде. Есть дальняя пристань, последний приют, где скорби не знают и мертвых не чтут. Кто был для единого слова рожден, пусть ветром и пеплом развеян, но он как кочет туда безголовый взлетел, а это, скажу вам, не худший удел. ** Послевоенная баллада - Привезли листовое железо. - Кто привез? - Да какой-то мужик. - Кто такой? - А спроси живореза. - Сколько хочет? - Да бабу на штык. - И хорош? - Хром на оба протеза. А язык пулемет. Фронтовик. - Да пошел!.. - Привезли рубероид. Изразцы привезли и горбыль. - А не много? - Да щели прикроет. Ты вдова, говорит, я бобыль.- А глазищами так и буровит. - Ну-ка, дьявол, держись за костыль, а не то... - Привезли черепицу. - Убирайся! - Задаром отдам. Разреши, говорит, притулиться инвалиду ко вдовым ногам. Я не евнух, и ты не девица, ан поладим с грехом пополам. …………………………………. Дом стоит. Черепица на крыше. В доме печь: изразец к изразцу. Кот на ходиках: слушайте, мыши. Сел малыш на колени к отцу. А дымок над трубою все выше, выше, выше - и сказка к концу. Ах, не ты ли - какими судьбами - счастье русское? Как бы не так! Сапоги оторвало с ногами. Одиночество свищет в кулак. И тоска моя рыщет ночами, как собака, и воет во мрак. ** Я и сам не пойму, что к чему: что-то листья ложатся прохладно, что-то стало прохладно в дому. Ну да что нам терять? Ну да ладно! Ведь и так у зеленой Двины на окраине бабьего лета мы пропаще с тобой влюблены — да еще и потерянность эта! Ведь и так в двух шагах от беды, белой изморозью хорошея, на траве проступают следы — да еще эти пальцы на шее! Для того ли нас в глушь занесло И свело под зеленою крышей, чтобы после листвой занесло и засыпало вьюгой притихшей? Неужели когда-то потом в этом крае, таком нелюдимом, только память затянется льдом, как домовье затянется дымом? Только сердце падет на траву, как пороша на озимь густую. Снег да снег... Закрывай-ка трубу, все уже прогорело вчистую! ** Зима. Мороз. Трусит кобылка по снегу, и — красней зари — на теплый злак из-под копыта выпархивают снегири. Зима. Мороз. Месить бы тесто, топить бы печь — да недосуг: вождь похоронного оркестра вставляет костяной мундштук. И бабы, закрывая трубы, спешат от жаркого труда туда, где индевеют шубы, туда, где трудится труба, туда, где все до слез знакомо: слова и взгляды из-под век, стенокардия, и саркома, и долгий день, и краткий век. О скорбный марш — один и тот же средь свадеб, войн и перемен,— стучи, стучи в свиную кожу, работай легкими, Шопен! Смолкает разговор в народе. Венки выносят из дверей... Писать бы лучше о природе, ну хоть про тех же снегирей. ** Я не знаю, как ночь коротаю, хоть убейте, понять не могу: лишь руками взмахну — и взлетаю, и летаю — на правом боку. Бестелесный как ангел небесный, я над бездной парить не боюсь, потому я так легок над бездной, что бессмертен, пока не проснусь. А проснусь — снег за окнами валит, я на койке лежу, как лежал. Котелок мой горяч, да не варит: неужели я ночью летал? Если так, значит, чудо возможно, значит, можно ни свет ни заря ощутить, как земля осторожно убывает в канун января. Стоит только мозгами раскинуть, и, покуда от сна не восстал, вскинуть веки и руки раскинуть — и летишь, как в полуночь летал. Родной дом О.Чухонцева в Павловском Посаде:  Биография
Олег
Григорьевич Чухонцев родился 8 марта 1938 г. в Павловском Посаде (Московская
область).
Окончил
Московский областной педагогический институт имени Крупской (филологический
факультет). Работал в отделах поэзии журналов «Юность» и «Новый мир».
Первая
поэтическая публикация состоялась в 1958 г. Составленная в 1960 г. книга стихов
«Замысел» издана не была; той же участи удостоилась и следующая — «Имя».
Творчество Чухонцева оказалось глубоко чуждо советским представлениям о поэзии.
В 1968
г., после публикации в журнале «Юность» стихотворения «Повествование о
Курбском», началась открытая травля поэта в печати, на издание его произведений
был наложен негласный восьмилетний запрет. В эти годы Чухонцев много занимался
поэтическим переводом классической и современной поэзии стран Европы, США и
СССР.
Первая
книга («Из трех тетрадей») вышла в 1976 г. Затем издавались сборники «Слуховое
окно» (1983), «Ветром и пеплом» (1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Фифиа»
(2003), книга избранных произведений «Из сих пределов» (2005), сборник
«Однофамилец» (2008). В советское время зарабатывал на жизнь стихотворным
переводом, хотя его лирика получила самую высокую оценку ещё в начале 70-х
годов XX века (Александр Галич, Наум Коржавин, Юнна Мориц).
Олег
Чухонцев — лауреат Государственной премии Российской Федерации (1993),
Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (1999) и Пушкинской премии России
(2003),
лауреат
национальной литературной премии «Поэт» (2007)
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |