Главная » 2014 Июль 26 » 26 июля 2014
19:32 26 июля 2014 |
26 июля
Лето в зените
Июль
1. Сонет
Когда
весь день свои костры
Июль
палит над рожью спелой,
Не свежий
лес с своей капеллой,
Нас
тешат: демонской игры
За тучей
разом потемнелой
Раскатно-гулкие
шары;
И то
оранжевый, то белый
Лишь миг
живущие миры;
И цвета
старого червонца
Пары
сгоняющее солнце
С небес
омыто-голубых.
И для
ожившего дыханья
Возможность
пить благоуханья
Из чаши
ливней золотых.
Его же отрывок
из «Стихотворений в прозе»
2. Andante (отрывок)
Июльский
день прошел капризно, ветреный и облачный: то и дело, из тучи ли, или с
деревьев, - срываясь, разлетались щекочущие брызги, и редко-редко небо
пронизывало их стальными лучами. Других у него и не было, и только листва все
косматилась, взметая матовую изнанку своей гущи. Слава богу, это прожито. Уже
давно вечер. Там, наверху, не осталось ни облачка, ни полоски, ни точки даже...
Не
говори! Слушай тишину, слушай, как стучит твое сердце!.. Возьми даже руку и
спрячь ее в рукав. Будем рядом, но розно. И пусть другими, кружными путями наши
растаявшие в июльском тумане тени сблизятся, сольются и станут одна тень... Как
тихо... Пробило час... еще... еще... и довольно... Все молчит... Молчите и вы,
стонущие, призывные. Как хорошо!.. А ты,
жизнь, иди! Я не боюсь тебя, уходящей, и не считаю твоих минут. Да ты и не
можешь уйти от меня, потому что ты ведь это я, и никто больше - это-то уж
наверно...
Из примечания В. Кривича
(сын Анненского): «Случайный почтовый листок. Вероятнее всего - набросок, не
предназначавшийся для печати».
А вот
суровое северное лето американского художника, а еще писателя и общественного деятеля Рокуэлла Кента (1882—1971), так
любимого в СССР.
Старый человек, старая лошадь,
старый амбар, старый мир.(какое интересное название для картины) 1957 г. Между прочим, хранится в Киевском государственном музее
западного и восточного искусства
 Луга и горы
 И еще:
Чудесная,
по-бразильски летняя, книга «Каботажное плаванье», Жо́ржи
Ама́ду (1912 — 2001)— знаменитого бразильского писателя, наполнена
интересными моментами из жизни автора  Романы
Амаду переведены почти на 50 языков мира, неоднократно экранизировались. Самая
известная экранизация — «Генералы песчаных карьеров» (1971, США), снятая по
роману «Капитаны песка».
Популярнейшая,
в свое время, песня из этого фильма:
и
Несколько историй из книги Жоржи
Амаду «Каботажное плаванье»: Рио-де-Жанейро, 1932
Ночь была
бурная, буйная, пьяная, а под утро, оказавшись на Копакабане, мы с Раймундо
обнаружили, что за нами неотступно следует собачка — беленькая, хорошенькая,
расчесанная, надушенная болонка. Накануне мы получили гонорар, а потому и
отправились в бордель из дорогих. Раймундо, хоть и был уродлив как сатана,
всегда слыл в таких заведениях желанным гостем и высоко котировался среди девиц
и «мамочек». Я же пробавлялся горничными Копакабаны и прилегающих кварталов —
иногда для разнообразия судьба посылала мне и хозяйку.
«Пансион»,
где мы пили и блудили, помещался в противоположном конце города, на улице
Конде-де-Лаже — это я помню точно, но на какие уловки пустились, чтобы
подманить собачку, каким способом сделали это, а главное — зачем нам это
понадобилось, изгладилось из пьяной нашей памяти начисто. Обнаружив рядом
болонку, мы протрезвели, весело развернулись в противоположную сторону и
отправились на поиски собачкиной владелицы. В «пансионе» царило смятение:
белокурая, как спелая пшеница, хозяйка — по всей видимости, француженка —
рыдала в голос, оплакивая болонку. При нашем появлении она зарыдала с новой
силой, но теперь уже от счастья, прижала собачонку к груди, осыпая ее
всяческими ласками и нежными словами. Магальяэнс рассудил, что человек,
вернувший драгоценную пропажу, имеет полное право претендовать на благодарность
и остался. А я, печальный и похмельный, побрел в предутреннем тумане куда глаза
глядят.
Москва, 1953
Здесь
проходит сессия — или пленум? — в общем, заседает бюро Комитета защиты мира, и
Эренбург по этому случаю устраивает у себя дома званый вечер — или ужин? — в
честь Го Можо. Присутствует человек десять — советские и иностранцы.
Го Можо —
человек с мировым именем, всесветный мудрец и эрудит, а в Азии вообще личность
легендарная, второй Конфуций: знает пятьдесят тысяч иероглифов. Да будет вам
известно, что для того, чтобы читать газету, надо знать три тысячи;
университетский преподаватель знает семь; интеллектуал — десять. Два раза,
представляя коммунистов в коалиционном правительстве Чан Кайши, он был министром,
а сейчас — член политбюро Коммунистической партии Китая, которая четыре года
назад, в 1949-м, пришла к власти и провозгласила Китайскую Народную Республику,
заместителем председателя коей он является. Го Можо, кроме того, — еще и
вице-президент Всемирного Совета Мира и Комитета по присуждению Международных
Сталинских премий. Это лишь три из многочисленных титулов и званий, которыми он
может похвастаться… — может, но не хвастается, ибо человек он на редкость
простой, лишенный всякой спеси и надменности, весьма учтивый, крайне любезный и
приятный в общении. Одним словом, это фигура более чем заметная в
социалистическом лагере, видный, как принято выражаться, деятель международного
коммунистического и рабочего… ну и т. д. Ему уже за семьдесят, но по лицу не
скажешь — китайцы кажутся мне людьми без возраста.
Итак, в
квартире Ильи за длинным низким столом, ломящимся от разнообразнейших яств и
питий — тут тебе лососина, осетрина, всяческая икра, балыки, водка всех сортов,
коньяк, фрукты, грузинские и молдавские вина, — сидят Константин Федин,
Константин Симонов, Всеволод Пудовкин, французы Пьер Кот и Веркор, румын Михаил
Садовяну, итальянец Пьетро Ненни, бразильская супружеская пара. Симонов пришел
с супругой, эффектнейшей женщиной, знаменитой актрисой театра и кино, чья
типично славянская красота воспета им в стихах и в прозе: декольте щедро являет
взору пышные белоснежные груди. Кинозвезду зовут Валентина. Симонов посвятил ей
целую книгу чувственной, чтобы не сказать — эротической, лирики, заслужившей упрек
самого товарища Сталина: «Зачем издатели тратят деньги на книги такого рода?
Надо было напечатать два экземпляра: один для него, один — для нее».
Великолепная Валентина! Когда она умерла, Симонов, к тому времени давно уже
расставшийся с нею, появился на похоронах и положил на могилу тысячу алых
гвоздик — тысячу, не меньше.
И Го
Можо, сидящий напротив красавицы и не принимающий участия в беседе, поскольку
катится она по-французски, а он говорит на восемнадцати восточных языках, но не
знает ни одного европейского, переводчика же по имени Лю оставил в прихожей, не
сводит глаз с декольте Валентины. Ничего, кроме этих монументальных,
ослепительных всхолмлений не замечая, он, как человек благовоспитанный,
выпивает поставленную перед ним рюмку водки — выпивает залпом, чтобы
отделаться. Люба, гостеприимная хозяйка дома, тотчас наливает ему другую. Он
опрокидывает и ее.
А надо
вам сказать, что в Китае женская грудь, главная эрогенная зона, есть нечто
прикровенное, таинственное и священное — чуть было не сказал «неприкосновенное»,
— ее всегда прячут, ее стягивают и перебинтовывают, чтобы не росла, одним
словом, это абсолютное табу. Немудрено, что оголенные чуть ли не до сосков
полушария, заключенные в раму черного бархата и кажущиеся от этого еще пышней и
белей, в буквальном смысле приковали к себе взгляд китайского мудреца и
виднейшего деятеля.
Прочие
гости, не подозревая о приближении катастрофы, продолжали безмятежно и
оживленно толковать о литературе, искусстве и спохватились, когда было уже
поздно — неминуемое случилось. Го Можо, внешне совершенно невозмутимый и как
всегда бесстрастный, несмотря на выпитое, по-прежнему не сводя глаз с этого
«русского чуда», поднялся, обошел стол, остановился за стулом Валентины,
вытянул руки и крепко обхватил ее театрально выставленные напоказ груди — так
крепко, словно решил не расставаться с ними никогда.
Все
оцепенели. Го Можо, заместитель многочисленных председателей, историческая
личность, светоч и знаменитость, стоял, запустив обе руки в вырез Валентининого
платья, крепко сжимая ее груди — левой рукой левую, правой правую, — и по его
неподвижному лицу медленно расплывалось выражение неземного блаженства.
Присутствующих словно параличом разбило: мы замерли, лишились дара речи —
такого безмолвия не бывало от сотворения мира и больше уже не будет никогда.
Но в этот
исполненный высокого драматизма миг переводчик по имени Лю, не выпускавший
патрона из поля зрения, вынырнул из прихожей, взял его за локти, оторвал от
Валентины и мягко, но твердо — можно так сказать? — повлек прочь из комнаты и
из квартиры. Илья и Люба, выйдя из глубокого столбняка, поспешили следом —
провожать. Беседа о литературе и искусстве бодро и как ни в чем не бывало
возобновилась с того самого места, на котором пресеклась за минуту до этого,
никто будто ничего и не заметил.
С этого
потрясающего вечера уважение, которое я испытываю к Го Можо, стало еще больше,
возросло безмерно.
Баия, 1985
Марсио
Таварес д’Амарал, философ и поэт, видный ученый, университетский профессор,
знаток и исследователь Джойса и Кафки, неисправимый смутьян, тоскующий по тем
временам, когда сам участвовал в студенческих манифестациях, обладает еще одним
— которым уж по счету? — дарованием: прижав ладони к губам, он может изобразить
саксофон, сирену полицейской машины и кареты «скорой помощи», поразительно
верно и уморительно смешно передразнивает лиссабонский выговор, распевая песни
протеста. Марсио гостит у нас вместе с женой Терезой, и мы ведем с ним беседу,
покуда он бреется.
Это
занимает у него не менее получаса. «Как-то раз я потратил на бритье всего
двадцать пять минут, но так было лишь однажды», — поясняет он мне, уделяющему
бритью минут пять от силы.
— В
понятие «бриться» разные люди вкладывают разный смысл, — говорит он. — Глагол
один, а спрягается по-разному. Вы избавляетесь от щетины, я же стремлюсь к
идеальной гладкости и достигаю этого.
На это я
сообщаю, что писатель Грасилиано Рамос, к примеру, «жиллетов» не признавал и
орудовал только опасной бритвой. Глаза Марсио загораются.
— Это
верх совершенства. Куда уж мне до такого…
Священнодействие
завершено. Марсио подходит к окну, как-то особенно прижимает пальцы к губам, и
тихая улочка Алагоиньяс вздрагивает от пронзительного взвыва полицейской
сирены. Соседи выбегают посмотреть, что случилось. Смех Терезы успокаивает
переполошившихся птиц в саду.
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |