Главная » 2013 Октябрь 30 » 21 апреля родился Станислав Золотцев
07:45 21 апреля родился Станислав Золотцев |
21 апреля
родился Станислав Александрович Зо́лотцев (21 апреля 1947, д. Крестки, Псковская область, СССР — 4
февраля 2008, Москва, Российская Федерация) — советский и российский поэт,
писатель, переводчик и публицист. Очень, очень, очень русский поэт.    Поэзия Золотцева,
может не очень яркая и громкая, нашла своего читателя (особенно известно и популярно стихотворение «Два коня») :
Два коня
И однажды, в чаду одуревшей от грохота площади
вдруг виденье мелькнёт – словно древний
припомнится миф:
два коня на лугу, две усталых рассёдланных
лошади
одиноко стоят, золотистые шеи скрестив.
Два коня на лугу, на вечернем лугу
затуманенном.
Два коня над рекой, уплывающей в красный
закат,
у опушки лесной, где висит комариное марево,
и пушистых птенцов перепёлочьи гнёзда таят.
И звенят за рекой и сверкают в некошеной
свежести
две последних косы, луговые срезая цветы,
и сожмётся душа от нежданной-негаданной
нежности
от земной и родной - и такой неземной красоты.
И куда б ни лететь через весь этот мир
заполошенный,
от себя самого никуда не отпустят меня
два коня на лугу, две усталых рассёдланных
лошади
посредине земли. На вечернем лугу. Два коня...
Летописец любви, никого не прошу я о помощи,
только память мою - где в разливе добра и
тепла
набухают росой их червонные гривы до полночи,
и малиновый жар излучают большие тела.
Два коня, две красы, обречённо друг к другу
прижатые
той же силой земной, что гуляет по венам моим,
и рождает детей, и возносит колосья усатые,
и уводит людей от земли в галактический дым.
И какие вы рельсы на Млечном пути ни положите,
в них опять зазвенит неизбывный славянский
мотив:
два коня на лугу, две усталых рассёдланных
лошади
одиноко стоят, золотистые шеи скрестив.
28 июля 1985
На кольце у царя Соломона...
На кольце
у царя Соломона
главным
правилом, даже законом
изречение
начертано было:
«Все
проходит и это пройдет».
Все
пройдет - непреклонно гласило
мудреца и
певца изреченье,
перешедшее
к нам в поученье,
чтобы
даже в пучинах невзгод,
каждый
помнил: «и это пройдет»,
Чтоб
исполнен веселого света
каждый
помнил бы заповедь эту
все
счастливые дни напролет:
«Все
проходит - и... это пройдет».
...Наглотавшись
и меда, и перца,
я не верю
царю - песнопевцу.
Было мне
и черно, и светло.
Было
счастливо мне. Было всяко,
Жизнь
прошла, промелькнула. Однако
все
осталось. Ничто не прошло.
Яблокопад
Медногубая
осень разносится
в резких
скрипах набрякших ветвей.
Бьёт
вечернею разноголосицей
по земле,
по траве, по листве.
Травы
поздние начисто скошены
от
карельских низин до Карпат,
Небо
выцвело, зноем изношено –
начинается
яблокопад!
Начинается
время падения
краснобоких
налившихся тел,
Сквозь
листву продираясь, по дереву
гулко
бьются плоды в темноте.
И забиты
тропинок извилины,
И от
падалиц кровли дрожат,
И хохочут
в урочищах филины,
И
бормочут во сне сторожа.
И пирог
на расшитые скатерти
налегает,
горяч и красив.
Это в
яблочном запахе катится
звонкий
свадебный гул по Руси.
Это
яблоки падают, нагусто
покрывая
траву и пестря,
Покрываясь
туманами августа,
сентября,
октября, ноября...
1964
Апрельский сонет
Я радуюсь
тому, что просто жив,
что не
исчез - хотя безмерно грешен,
что путь
продолжил, крылья не сложив,
и - на
прекрасной женщине помешан;
и что мой
голос горек, да не лжив -
как сок
берёз, как трели из скворешен...
А если
сердце бьётся на разрыв,
так что
же? - в мой последний миг утешен
тем буду
я, что не сдалось оно,
когда
тащила жизнь меня на дно,
любить и
ликовать не отучилось...
Я -
радуюсь, хоть в радости моей -
колючий
привкус окаянных дней.
...но и
его приму, как Божью милость.
Я в этом мае не дышал сиренью...
Я в этом
мае не дышал сиренью
и сочных
лап зелёных не косил,
и ночью
белой, выбившись из сил,
не
становился певчею свирелью.
И на
руках тебя не уносил
в медовый
луг, дурманящий, как зелье.
И вешнюю
совсем не видел землю
под
жарким солнцем и дождём косым.
Измотан
суетой, как лихорадкой,
не ведал
даже и минуты краткой,
чтоб
вновь пожить – как ветер во хмелю.
А жизнь
ли – жизнь, когда она – не чудо?..
и числю я
в живых себя покуда
лишь
потому, что я тебя люблю.
**
Опять
вхожу я в опустевший дом,
где
смотрят с фотографий мать с отцом, -
и
задыхаюсь тёмной тишиною.
Моё
гнездо, пенаты - отчий дом...
Теперь
один я обитаю в нём,
где
память вьётся горькой сединою.
Под
кровом, где теперь один лишь я,
жила
когда-то шумная семья,
и детский
смех звенел, и песни пелись,
и пироги
дымились на столе,
и даже в
день морозный на стекле
в узорах
ледяных жар-птицы грелись...
Один я от
семьи остался всей.
И отчий
дом сегодня - лишь музей
той
жизни, что уже не возвратится.
Лишь
тишина гостит в музее том,
а я -
смотритель одинокий в нём.
...А под
окном - замерзшая жар-птица.
И
всё-таки я здесь. Я жду: а вдруг
в дверь
позвонит мой повзрослевший внук -
и дом
простится с тишиной музейной!
И снова
жизнь заходит ходуном.
И Древо
Рода не засохнет в нём,
ветвями ощутив
родную землю...
Россия пишет...
Россия
пишет стихи и прозу
в годину
смуты, в чаду разрухи.
А - всё
про то же: и о берёзах,
и о
свиданьях, и о разлуке.
Любого в
мире сильней гипноза
её
словесность - а ей всё мало! -
Россия
пишет стихи и прозу
как никогда
еще не писала.
В ином
поселке - ни баб тверёзых,
ни
мужиков не найдешь тем паче.
Но - есть
мальчишка: такую прозу
он
сочиняет, что черти плачут.
И есть
девчонка: как жемчуг нижет
стихи,
что мертвых бы воскресили.
И знать
не знает она, что движет
её
ручонкой сама Россия.
Дождем
кровавым исходят грозы
над ней,
но болью, глубинной самой
Россия
пишет стихи и прозу,
как
НИ-КОГ-ДА ещё не писала!
О них и
ведать ещё не может
читатель
русский в быту свинцовом.
Но день
России недаром прожит,
коль в
нем возникло живое слово.
Почти
нагая, почти босая,
не
перестанет сквозь кровь и слезы,
себя
спасая и мир спасая,
писать
Россия стихи и прозу.
**
Звезднолобый
жеребёнок
у ручья
на закате
в сонной старице
пасётся.
Рыжий
хвост и против солнца
и по
солнцу
отражает
нападенье комарья.
В берег
илистый
уткнулась
плоскодонка.
К
смоляным бортам присохла чешуя.
И
молочные копыта
жеребёнка
с тихим
плеском
колыхнули
сон ручья.
..Жизнь
идёт, и вдруг очнёшься,
как
спросонок.
Вспомнишь:
луг, роса
по чашечкам дрожит.
Там пасётся
звезднолобый жеребёнок
и за
поездом гремящим –
не бежит.
1971
**
Афганский
фотоснимок:
парни
наши,
за ними –
глинобитное жильё.
В его
тени ребята варят кашу.
...Нам
столько лет ещё
расхлёбывать
её...
1998
**
Луна и
месяц – вещи разные.
Ты видишь
– в голубом окне,
над
космосом победу празднуя,
гуляют
люди по Луне.
А на
обратной стороне,
утюжа
пыль пустыни сирую,
пейзаж
морей фотографируя,
ползёт
машина по Луне.
А месяц –
лодочкой серебряной,
фольгою
ёлочной облепленный
поплыл по
небу налегке
в разлитом
звёздном молоке...
Смотри:
откован великанами,
изогнутый
сверкает нож.
На нём не
сядешь с телекамерой
и лунной
пыли не возьмёшь.
1974
Клеверный вальс
Мы в
клеверном поле с тобой обнимались,
и воздух
медовый был розово-бел,
и к
солнцу от поля лучи поднимались,
и
клеверный ветер над нами шумел.
А рядом
ожившей мелодией вальса
кружилась
по берегу стая берёз.
Я в
клеверном поле с тобой целовался
под
музыку эту до звёзд – и до слёз.
И зрела
рябина, и завистью алой
горела –
смотрела, как, жарко дыша,
ты в
клеверном поле меня целовала,
и в
солнце твоя растворялась душа.
А в
клеверном небе заря занималась,
и
розово-белый качался прибой...
Что помню
я в жизни? Лишь самую малость –
Лишь
вечность, где мы целовались с тобой.
1975, 1998
**
Всегда
весною, особенно в мае,
я всем
своим существом понимаю,
насколько
выше, сильней и мудрей
своих
двуногих потомков-людей
голубоглазая
Матерь-Природа,
зеленокосая
Матерь-Земля...
Она
возносит упругие всходы
и
поднимает на волю шмеля,
и он
витает в медовых соцветьях...
Какой бы
ужас ни правил на свете,
какой бы
яд ни творился людьми,
Природа
каждой весною рискует
дарить им
чудо листвы и любви.
Они –
воюют, они – митингуют,
в бреду
кровавом ползут за вождём.
Она же –
снова и снова врачует
своих
детей хлебородным дождём...
1992
Последний соловей
Невероятно,
и однако же – вот радость-то! –
я слышу
соловья в начале августа...
Уже в
листве матёрой загорелась медь,
а он –
поёт. Он продолжает петь.
Я думал:
чудится. Известно, что недолог
любовный
век, в котором бредят соловьи.
Но
местный, сведущий и мудрый орнитолог
развеял
все сомнения мои...
Последний
соловей!
В лесах
лениво, тихо.
Все птицы
смолкли и готовятся в полёт.
...А он,
мятежный, ищет соловьиху –
единственно
свою! – и потому поёт.
Напрасно
горлом он выщёлкивает воздух:
все
самочки – давно в семейных гнёздах,
не слышат
ничего и кормят соловьят...
А он поёт
и день и ночь подряд.
Рулад и
трелей сумасбродная лавина
без
адреса летит поверх и вглубь ветвей.
Я знаю,
что мечте не сбыться соловьиной.
..И всё ж – не замолкай, последний соловей.
Не
замолкай! Пусть воздухом заморским
спасаются
сердца уставших от любви.
Не
замолкай, собрат!
Ведь если
мы замолкнем –
куда
весной вернутся соловьи?!..
1997
Счастье
Этот
дождь – он как мы с тобой.
Он от
счастья совсем слепой.
Он от солнца
совсем ослеп.
И
прекрасен он, и нелеп.
И
целуется он с травой
каждый
миг, словно я с тобой.
Целый
день уже напролёт
сквозь
лучи золотые льёт.
Но не
может залить никак
иван-чая
пожар в лугах.
И не
сможет залить огня,
что
спалил тебя и меня.
2004
Уединённое
Живу
один. Меня не троньте.
Судьба
моя – на капремонте
за то,
что прежде, как на фронте,
год жизни
за три грохотал.
В
немыслимом коловороте
высоких
душ и жадной плоти,
среди
свинцовых «за» и «против»
я
просто-напросто устал.
И не
стыжусь признаться в этом.
Когда ты
быть перестаёшь
и
человеком, и поэтом,
и ясно,
что твоим победам
цена
всего лишь медный грош –
дай Бог,
чтобы тебе хватило
ума, и
мужества, и силы
сказать
минувшему «хорош»!
И вот –
ушёл. В уединенье.
В затвор
ушёл от мельтешенья
псевдодержавной
шелухи.
Мне
надоело быть мишенью
для стрел
не за свои грехи
и
отвечать за прегрешенья
творцов
словесной чепухи,
что
рвутся в князи и верхи.
Не в
одиночестве унылом –
в
уединении живу,
в миру,
где места нет пронырам,
зато
просторно волшебству.
Просторно
мяте и душице,
просторно
Пушкину и птице.
Душе
просторно наяву.
Просторно
– и уединённо.
Не
одиноко – озарённо...
И, чёрный
хлеб со мной деля,
платком
небес покрыта синим,
вокруг
меня молчит Россия –
уединённая
земля.
2001
Из прозы Станислава Золотцева:
В одном
из моих эссе, посвященных свиридовской музыке прозвучал пассаж о мальчике,
который в дни октябрьского озверения на Пресне в 1993 году стоял в переходе у
Зоопарка и среди стрельбы, побоищ, среди кровищи и мата исполнял на флейте
"Романс” (из музыкальных иллюстраций к кинофильму "Метель”). Посреди
осатанения, крови, грязи и жестокости словно бы волшебный цветок вырастал:
лилась мелодия русской красоты и любви, серебряно-чистая, певучая ворожба
природной гармонии... "Но никого не остановил этот мальчик. И все-таки он
играл”.
"Понимаете,
Станислав Александрович, — говорил мне Георгий Васильевич (композитор Свиридов), когда я уже был у него дома, —
чем вы меня и Эльзу "зацепили” в этой зарисовке: тем, что выразили главную
задачу, главный жизненный долг художника: что бы на свете ни происходило, какие
бы трагедии ни гремели — мы должны делать свое дело. Как Шостакович в блокаде
написал свою симфонию, как киношники и фотокорреспонденты снимали во время
атак, как... как Верещагин делал свои последние этюды на корабле за секунду до
взрыва. Так вот и мы должны жить сегодня. Иначе — и мы никто, и народ без нас —
еще не народ...”
**
...Первые
год-полтора оккупации немцы не лютовали, а потом, особенно после Сталинградской
битвы, началось. Боровичи не постигла судьба Красухи, псковской деревни,
спаленной фашистами вместе с ее жителями, но многим боровичанам пришлось бежать
в леса - из-за подозрений в помощи партизанам им грозили либо концлагерь, либо
высылка в Германию на рабский труд. В одночасье ночью покинула свою избу
(вскоре сожженную карателями) и баба Надя. В мешок наскоро положила кой-какой
провиант, несколько теплых вещей да сняла со стены Казанскую икону. И через
день была уже в глубине лесной глухомани, "за тремя озерами", в партизанском
лагере. А в землянке своей поставила святой лик... И перед очередной боевой
вылазкой подошел к ней пожилой партизан-односельчанин: "Дозволь, Надежда,
перед иконкой твоей помолиться...". С той вылазки он единственный вернулся
невредим. И - пошло: сначала по одному, а потом и по нескольку человек стали
народные мстители творить молитву Пресвятой Деве, уходя на задание...
"А что ж, ни комиссара, ни политрука у
вас не было, никто не возбранял вам этой церковности?" - спросил отец
Ивана Федоровича. "Так я и был от бригадного штаба политруком в нашем
отряде назначенный! - ответил предсельсовета. - Но, сам знаешь, Николаич, разве
против своего же народа можно тогда пойти было, да еще в таком деле?" Тут
баба Надя вставила свое слово: "А забыли рази-как раз о ту пору с Москвы
послабление пошло по части веры-то. Ить тогда Сталин и дозволил опять церквы
открывать. Как Порхов слободнили от немцев-то, так церкву и открыли, а до войны
закрытая была!" Иван Федорович подтвердил: "Да, тогда антирелигиозные
строгости эти послабже стали... Ну, я-то как коммунист единственным в отряде
оставался, кто на эту иконку не крестился. А потом фрицы стали нас со всех
сторон обкладывать. Мы раз передислоцировались - они нас нашли, второй раз
место лагеря сменили - то же самое. Мы - на прорыв, раз, другой, не тут-то
было, кольцом нас зажали, полегло ребят чуть не пол-отряда... Ну, тогда и я
перед Казанской на колени встал: спаси, Заступница! И - прорвались, пробились,
прямо на линию фронта, к частям нашим армейским вышли... Так что, говорю, грех
мне было бы перед этой иконой крестным знамением себя не осенять...".
...Пройдет несколько лет, мои родители
переедут учительствовать в другой край нашей области. А потом настанет такая
пора, когда "наш дорогой Никита Сергеевич" рявкнет на партсъезде: что
ж это мы, в коммунизм с попами должны войти? И снова станут закрывать храмы и
превращать их то в склады, то в клубы. И мне (слава Богу, единственный раз в
жизни, больше таких ужасов в моем родном краю не было тогда) доведется увидеть,
как во Пскове взрывают красивейший, в стиле барокко XVIII века, храм - именно
Казанской иконы Божией Матери. И этот кошмар сольется с другим: у крестьян
начнут отнимать лишний скот, душить новыми налогами чуть не за каждую козу. И
помнится отчаянный рев коров, согнанных с личных подворий на скотные дворы и
подолгу остававшихся там недоеными и некормлеными. Вот когда слова
"крестьянство" и "христианство" вновь явили свою
однокоренную суть...
...Но вот еще что окончательно убедило меня в
том, что Казанская иконка в церковном музее - та самая "партизанская
заступница". Мне вспомнились слова Ивана Федоровича, сказанные им в том
разговоре в избе бабы Нади: "А знаешь, Николаич, она и впрямь какая-то
чудодейная, Казанская эта, - не проявляется!". Отец не понял: "Как
это - не проявляется?" Предсельсовета усмехнулся и пояснил: "Перед
тем как наш отряд расформировывали - кого по домам, кого в действующую армию,
решили мы на память снимок сделать. Армейский фотограф нас и
"чикнул". А у Надежды-то в руках как раз наша Заступница была. Потом
нам дали несколько фотографий: все стоим как живые, все хорошо вышли, а вместо
лика Божией Матери - пустой квадратик. На всех фотках, веришь ли? Фотограф
говорил: сам, дескать, не понимаю, как это получилось, несколько раз проявлял,
а икону вашу будто кто-то то ли резинкой стирает, то ли смывает раствором
каким. Не проявляется!"
Биография
Родился
21 апреля 1947 г. в деревне Крестки под Псковом в семье сельских учителей. В
юные годы работал слесарем на псковском заводе, окончил вечернюю школу. Затем
поступил в Ленинградский государственный университет на филологический
факультет (первые два курса был вечерником, работая на Кировском заводе).
Окончил английское отделение филологического факультета ЛГУ в 1968 г.
Два года
работал переводчиком в Индии. Затем два года преподавал в Историко-архивном
институте (Москва), сотрудничал с Интуристом, работая гидом.
С 1972 по
1975 год служил офицером в авиации Северного флота. Затем учился в аспирантуре
на кафедре зарубежной литературы МГУ, защитил диссертацию по творчеству Дилана
Томаса (Великобритания, Уэльс), кандидат филологических наук.
Стихи
Станислава Золотцева впервые напечатаны в 1970 г. (журналы «Аврора», «Новый
мир»). Первая книга стихов «Зимняя радуга» вышла в 1975 г., тогда же С.
Золотцев был принят в Союз писателей СССР.
На
вопросы «Что сделало Вас поэтом?» Золотцев отвечал: «Все то, что составляло мир
моего детства, где, при всей трудности бытия тех лет, все было напоено
подлинной духовностью и любовью к Слову. Тут и окружение (скажем, дед,
мастеровой и садовод, читал мне стихи Бунина), и, конечно, близость к Святым
Пушкинским горам, к Михайловскому». С детства Золотцев увлекался историей
родного края, что отразилось в его творчестве. Стиль Золотцева отличает
простота и ясность. Проза Золотцева так же, как и поэтические произведения,
насыщена
автобиографическими
мотивами. Так, в книге «Сыновняя поэма» (1991) Золотцев с XVI в. проследил
родословную своих предков-псковичей, среди которых — землепашцы,
плитоломы,
златокузнецы, серебряных дел мастера, ремесленники. В романе-эссе «У подножия
Синей горы» (1999) Золотцев рассказывает о своем деде Н.А.Золотцеве —
одном из
первых садоводов-селекционеров области, возрождавшем после войны по просьбе
С.Гейченко приусадебный сад в Михайловском. Определяя свою принадлежность к
литературному направлению, Золотцев говорил: «Был термин — "утопический
коммунизм". Так вот, наверное, в этом смысле я — "коммунистический
реалист". Кто назовет "романтическим реалистом", тоже не очень,
думаю, ошибется». Золотцев писал: «...находясь под постоянными
"ветрами" как с Запада, так и с Востока, остался русским писателем во
всех жанрах — и в стихах, и в прозе, и в
исследованиях,
и в публицистике».
За 30 с
лишним лет профессиональной деятельности С. Золотцев выпустил 25 книг
стихотворений, несколько книг прозы и три книги литературных исследований.
Множество его статей, обзоров и других литературно-исследовательских материалов
были опубликованы в периодике. Его перу принадлежат более 20 книг переводов из
поэзии Востока (бывших советских республик, Индии и арабских стран) и Запада
(Великобритании, США, Франции и др.).
Произведения
Золотцев переведены на английский, французский, немецкий, персидский, хинди,
урду.
Несколько
десятков стихотворений Золотцев положены на музыку
С 1975 по
1995 год С. Золотцев был исключительно московским литератором, неоднократно
избирался в руководство Союза писателей России и столичной писательской
организации. С 1992 по 2000 г. работал руководителем новосозданного Московского
Литературного фонда (социально-правовая защита писателей). С 1995 года совмещал
эту должность с работой в родном Пскове, где был избран писателями-земляками
председателем областного отделения Союза писателей.
С 2001 г.
Станислав Золотцев - на творческой работе. Регулярно ведёт мастер-классы на
различных всероссийских и региональных совещаниях и форумах молодых
литераторов. Живёт по преимуществу в родном Пскове, не порывая творческих
связей с Москвой.
В
последние годы жизни С. Золотцев работал над большим романом-эпопеей о своих
земляках-псковичах, планировал обработать эпос народа сето (малочисленный
финно-угорский народ, проживающий в Эстонии и Псковской области). Но в январе
2008 года тяжело заболел, 4 февраля его сердце остановилось.
Похоронен
в Пскове на кладбище "Орлецы-2".
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |