Главная » 2015 Февраль 1 » 19 ноября родился Юрий Николаевич Михайлик (второе годовое кольцо)
14:09 19 ноября родился Юрий Николаевич Михайлик (второе годовое кольцо) |
19
ноября родился Юрий Николаевич Михайлик
(род. 19 ноября 1939, Ушумун, ныне Магдагачинский район Амурской области) —
русский поэт, прозаик. Составитель антологии неофициальной одесской поэзии
«Вольный город» (Одесса, 1991) и сборника стихов одесских поэтов «Глаголы
настоящего времени» (Киев, 2013). С 1993 года живет в Австралии, в Сиднее. Дружбу с Михайликом я всегда считал и считаю счастьем. В городе неплохого словарного запаса — Одессе он, безусловно, был первым поэтом. Казалось, он был им тут всегда: когда учился на местном филфаке, когда работал в экспедиции на Севере, когда попробовал себя моряком, когда был журналистом... Его славе будто помогало огромное количество официальных поэтов — героев районных праздников поэзии, перьев областного масштаба. Он же всегда был истинным героем этого города — его поэзия была другой, настоящей.… У него всегда было много Одессы и много моря: тельники, шаланды, обрыв, гудки пароходов... Одесса трудно принимает людей серьезных, а Михайлик был серьезным человеком. Он не общался на птичьем языке шуток, — может быть, потому, что мы, шутники, казались ему поверхностными? Сейчас, когда я перечитываю Юрины ранние и зрелые сегодняшние стихи, я понимаю еще одну причину серьезности: есть люди, которые с физической болью ощущают уходящее время.  Стихотворения
Юрия Михайлика:
Письмо Ты спрашиваешь - как дела? Дела пошли на лад. Когда они туда придут, я буду очень рад, поскольку помню времена, когда мои дела, худы, бледны, нехороши, стояли у стола. Они толкались и дрались чумазою толпой, и я, как будущих орлов, кормил их сам собой. Теперь я с гордостью гляжу как важно - там и тут - уже отдельно от меня дела мои идут. Когда они придут на лад и станут жить в ладу, волнуясь, радуясь, спеша, я в гости к ним пойду. Они посмотрят на меня и спросят: кто такой, вот этот странный человек, и лысый, и седой? И я вернусь к себе домой, усядусь у стола, и напишу тебе письмо, отвечу - как дела. *** Опять
кричат ночные поезда,
Опять зовут в иные города. Беда не то, что молодость уходит, А то, что не уходит, — вот беда. И ты все тот же — заполночь писать, И ты все тот же — выпить и сплясать, Потом приходит очень юный доктор И будет целый день тебя спасать. Все кажется, что ты глядишь в рассвет, А это свет глядит тебе вослед, И девушки приходят за советом, Не за сонетом, друг мой, вовсе нет. Ночной вокзал, мальчишеская дрожь, Весь мир еще таинственно хорош, Уже пора готовиться к ответам, А ты еще вопросы задаешь. * * * Эпоха уходит как поезд – гремит и дымится. И в окнах, как в рамах, по пояс плывут очевидцы, петлицами, лицами рдея шинельного кроя, – плывут – уплывают злодеи, страдальцы, герои. И все ликованья, рыданья за три поколенья отправились в область преданья, затменья, забвенья. И все заблужденья, исканья, победы, невзгоды, – в беззвучье, во тьму тараканью, в бесследную воду. Что ж делать – на скудном подзоле, на спуске, на склоне, качались мы в общем позоре, как в общем вагоне, в том медленном, грязном, проклятом, в бреду, в суматохе, в пятьсот-развесёлом, в двадцатом, – в ушедшей эпохе. Но в узком вокзальном ущелье гудит вслед за нами презренья, прощанья, прощенья угрюмое пламя… Ещё б ему стыками хлопать, навёрстывать скорость, и сеять над рельсами копоть, и темень, и морось… * * * Он молвил с болью и любовью: - Теперь вы больше не рабы, и вправе требовать любое у трижды проклятой судьбы. Тогда и встали мы, шалея от дикой дерзости своей, просить обноски потеплее и господина подобрей. * * * Всемогущ, вездесущ и всеведущ, он ушедшим по снежному следу дал надежду, а силы не дал. И всходило над тундрой светило, и рассеянным оком следило - это он в микроскоп наблюдал. Подходил стариковской походкой, протирал свою линзу бархоткой, потому что мутнело стекло. Там, внизу, забелённые снегом, эти рты, обращённые к небу, всё ещё выдыхали тепло. * * * Позабытые поэты как сгоревшие кометы - нет ни света, ни следа. Свет недолог, след нестоек, вспомнит разве что историк - кто там, что там и когда. Краткий промельк, вспышка света, слабым голосом пропета жизнь, прочтённая с листа. Как стремительна орбита - дерзость, молодость, обида, гордость, горечь, пустота. Позабытые поэты ни изданий, ни портретов, ни простых, ни круглых дат, ни усадеб, ни музеев, ни речей, ни ротозеев, - и никто не виноват. Но когда-то там, далёко, в черном холоде полёта тот, кто сгинул и пропал, до того, как пал и сгинул, в чуждый космос строчку кинул, огненную, как запал. И навек осталось тайной, где упал огонь случайный, содрогаясь и лучась? Что за связь меж этим словом и рождением Сверхновой, той, что светит и сейчас? * * * Когда б ты мог родиться заново на сколько там осталось дней… И море пред тобой — Тасманово, и город за спиной — Сидней. И неба дымчатая патина Случайная в твоей судьбе, И нет земли доброжелательней И снисходительней к тебе. Когда б ты мог в иной гармонии, в ином краю, в чужом раю, коротким поводком иронии удерживая жизнь свою, весенним утром — здешней осенью — завидя парус за окном, не приставать к нему с расспросами — что кинул он в краю родном. * * * А я надеялся на чудо, на то, что я тебя забуду, на то, что есть предел и срок. Я без тебя летал и плавал, Стихи писал, шутил и плакал, А позабыть никак не мог. Я жил, как все. И в долгом беге ушли из памяти ночлеги, событья, встречи, города. Имён не помнил, путал даты, но ты, какой была когда-то, не уходила никуда. Ну, что мне проку в этой боли? Не существует нас с тобою, а просто на закате дня есть я – другой, есть ты – иная, какой не помню и не знаю, не помнящая про меня. И всё же ты ко мне вернёшься, когда тревожно обернёшься, вдруг ощутив, что гаснет свет в той нескончаемой аллее, где два счастливых дуралея бегут друг к другу столько лет. * * * По белой, по режущей кромке залива прошел осторожно меж битого льда безлюдный буксир под названьем "Счастливый”. Зачем их, счастливых, пускают сюда? Как будто бы чьим-то властительным взглядом на этих продрогших, сошедших с ума мы тоже допущены в некий порядок, где берег, как берег, зима, как зима, где склоны расчерчены черным и белым, где море недвижно, а небо темно, и наше присутствие в этих пределах хотя и сомнительно, но учтено. Пред этим морозным и грозным покоем, под темной небесной отвесной стеной всего-то и счастья — коснуться рукою своей ледяною твоей ледяной. * * * Над берегом морским осенний день сломался, но несколько часов он был еще хорош в той дымке голубой из чудного романса, где лжи ни капли нет и правды ни на грош. Известны все дела, да спутаны причины, отчетливы следы, да смутны голоса. И в дымке голубой почти неразличима меж небом и водой прямая полоса. Пока еще тепло – сиди, гляди и грейся. Порадуйся сейчас – не жалуйся потом. На берегу морском под одиноким рельсом, черт знает для чего вколоченным в бетон. Вот ветер облака старательно листает, откинет, прочитав, погонит за моря. Что в дымке голубой колеблется и тает? Вгляжусь когда-нибудь – а это жизнь моя. * * * Времена не выбирают. А. Кушнер Ах, как сладко выбирать - где придется умирать. То ли там, от ностальгии - задыхаясь и дрожа. То ль от здешней хирургии - от кастета и ножа. На излёте глупой жизни этот выбор все трудней: там - от нежности к отчизне, здесь - от ненависти к ней. * * * А сотворение чудес - совсем простое дело. Беду руками разведу, улыбкой исцелю. Вот видишь - солнышко взошло, вот видишь - потеплело, не говоря уже о том, что я тебя люблю. Вот на лету в морском порту сшибаются буксиры, носами тычутся в борта большому кораблю. И столько неба в вышине, и столько моря в мире, не говоря уже о том, что я тебя люблю. Да только этих тополей с весеннею листвою уже хватило б нам с тобой, чтоб выжить, не скорбя. Одной травы и синевы - на десять бед с лихвою, не говоря уже о том, что я люблю тебя. Пока над нами облака проходят островами, пока их красит в темный цвет багровая заря, еще для счастья на земле немало оснований, не говоря уже о том... Нет-нет, не говоря. * * * Звездопад. Пора метеоритов. Брызги от потока Леонид. Яблоки созрели на орбитах - чиркнет в чёрном небе и сгорит. Стоит ли загадывать желанья малым каплям звёздного дождя, навсегда прощаясь с мирозданьем, падая, сгорая, уходя. В эту ночь южнее Перекопа ты, почти не целясь, наведёшь ледяное дуло телескопа под косой трассирующий дождь. Загадай желание, астроном, отпусти гашетку, звездочёт, счёта нет ни звёздам, ни патронам, выстрел грянет - сердце упадёт. Памяти Ксаны Добролюбской Назад, во времена, когда она, грассируя, кричит тебе: привет! — распахивая дверь и возникая в ней — не то чтобы красивая — сияющая вся, как некому теперь. Там, за ее спиной, слоистый дым нетающий, лабораторный спирт, разбавленный на треть, странноприимный дом, прибежище, пристанище, как некуда потом, как некуда и впредь. Там, за ее спиной, пророчащих и спорящих, хохочущих в дыму, в единственному дому слетевшихся на свет полуночное сборище, как больше никогда, как больше ни к кому. Останется лишь то, что навсегда отнимется, не сбудется лишь то, что всем нам поделом. Ей умирать одной — она была любимицей. Ей замерзать во тьме — она была теплом. Никто не знает дня, покуда счетчик щелкает, но если вправду есть дверь, за которой свет, — там девочка стоит с мальчишескою челкою и, рассыпая «р», кричит тебе: привет! Музыка Припоминаю пустяки, детали, мелкие штрихи - твою улыбку, сгиб руки - всё память собирала. Мы были молоды тогда, мы торопились - а куда? Катился сумрак по садам и музыка играла. Что это было? Примитив, танцулька, пёстренький мотив, что тридцать раз на дню летит вдоль каждого квартала, не замечая ничего, не означая ничего - случайных звуков торжество. Но музыка играла. А я такси не заказал, И свитер в сумку не влезал. Мы торопились на вокзал, Мы ехали с тобою, а по садам крутили вальс, гремела музыка для нас. И как попали в этот джаз Печальные гобои? Но вот послушай, помолчи - сейчас вступают скрипачи, уже торжественно звучит подобие хорала. Сентябрь, пригород, углы да известковые стволы озябших яблонек белы: И музыка играла... Наверно всё-таки не зря в последних числах сентября, в последнем блеске янтаря так вольно и просторно волна всходила на песок, был странен берег и высок, и ударяла мне в висок далёкая валторна. Наверно посреди забот, работ, напраздничных суббот, из года в год, из года в год - забытый и притихший - он собирался по ночам, оркестр, он пьесу изучал, не прекращая ни на час всегдашних репетиций. Танцулька? Дачный шлягерок? Распев мелодии широк, вступают в свой урочный срок серебряные трубы. И снова пауза. И вот Скрипач наотмашь проведёт смычком по струнам. И фагот опять пойдёт на убыль. Играла музыка всерьёз. Трамвай случайный ноту нёс, и самолётик наискось пиликал между ливней. А замолкала - и тогда заполоняла города молчаньем птиц на проводах высоковольтных линий. Всё правильно. В любом году сквозь бестолочь и ерунду, сквозь распоследнюю беду оркестр начнёт сначала, чтоб где-то посреди судьбы светились белые сады и плавал горьковатый дым. И музыка играла. ** Млечный Путь. И в поисках ночлега Век из века тащится телега. Притяжение и отторженье – Лучший принцип для передвиженья. По обломкам рухнувших империй, Через гравий вер и суеверий – Колеса дробящее круженье – Отторжение и притяженье. Это было болью и любовью, Нашей стариной и нашей новью На камнях Египта или Рима… Все теперь без нас. Отдельно. Мимо. Ибо нам разрешено судьбою Только то, что можно взять с собою, И от Вавилона до Гранады Виноватых нам искать не надо. Граждане цыганские евреи, Мы играли в этой лотерее, Мы галдели в этом балагане, Граждане еврейские цыгане. Странники, изгнанники, бродяги… Ямы, рвы, канавы и овраги… И повсюду нам принадлежали Только те, кто в этих рвах лежали. По золе Варшавы, сквозь руины, Через смертный морок Украины, – Только то, что можно взять с собою. Что там – кроме нежности и боли? Что там – кроме памяти и муки – В узелковых письменах разлуки? Притяжение и отторженье – Мировая формула движенья. Было болью. Остывало былью. Звездной солью. И подзвездной пылью. Альтаир, Арктур, Капелла, Вега – Век из века в поисках ночлега. Грозный гул. Кибитка кочевая. …Блеск костра меж звезд опознавая… Биография Вырос в Одессе. Окончил филологический факультет Одесского университета (1961), работал в местных газетах. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Юность», «Звезда», «Огонек», «Радуга» (Киев), «Дерибасовская-Ришельевская», «Артикль» и других изданиях. Автор 12 книг стихов и 5 книг прозы. С 1964 по 1975 годы под руководством Михайлика работала литстудия при Дворце студентов. Среди «её» имён — А.Бейдерман, Б.Владимирский, И.Розов, Я.Топоровский, О.Скибина, А.Цветков, Л.Заславский, Г.Гордон. Позднее — Б.Херсонский, Б.Вайн, В.Зеликовский, Т.Пахомова, М.Малеев, А.Гланц и др. В 1980-е годы вел литературную студию «Круг», в которую входили неофициальные одесские поэты и прозаики Бальмина, Рита Дмитриевна; Верникова, Белла Львовна; Гланц, Анатолий Франкович; Ильницкая, Ольга Сергеевна; Лукаш, Павел; Мартынова Татьяна; Межурицкий, Петр; Четвертков, Сергей; Ярмолинец, Вадим, Бодылев Валерий, Kaминский Илья, Саша Штрайхер, Галушко Андрей, Юхимов Валерий, Гойхман Сусанна и Феликс, Сон Анна, Томашевский Олег, Дризо Владимир и др. Белла Верникова о феномене одесской неподцензурной литературы 1970-80-х годов в журнале "Другие берега" (Италия, август 2007): «Именно эта студия помогла многим одаренным людям в нашем городе в глухие 80-е годы обрести уверенность в своих силах, продолжать писать так, как ты считаешь нужным, пусть "в стол", но не чувствуя себя при этом человеком подполья со всеми его разрушительными комплексами. Из года в год собирались по пятницам непризнанные поэты и прозаики, кто-то уходил, приходили другие, читали друг другу только что написанные тексты, радовались удачам, без обиняков критиковали слабые вещи, говорили о литературе, о жизни. Суть происходившего здесь хорошо передает цитата из статьи немецкого философа Гадамера "Философия и литература": "В действительности критика сводится не столько к различению хорошего и плохого в произведении искусства, сколько к тому, чтобы отличить удавшееся произведение от неудавшегося, и уж тем более от заведомой халтуры". Замечательным итогом этого десятилетия, невозможным ранее, но и не очень доступным сегодня, стало издание в "Маяке" сборника стихов авторов "Круга". Сборник называется "Вольный город" и свидетельствует о том, что художественный феномен Одессы — не только красивая легенда, но и реальная действительность". Прикрепления: Картинка 1 |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |