Главная » 2013 Март 7 » 17 января родился Влас Дороше́вич
15:01 17 января родился Влас Дороше́вич |
17 января родился Влас Миха́йлович Дороше́вич (5
[17] января 1865, Москва, Российская империя — 22 февраля 1922, Петроград,
РСФСР) — русский журналист, писатель ,публицист, театральный критик, один из
известнейших фельетонистов конца XIX — начала XX века.  Увы! Вся наша жизнь состоит из того, что мы даём ганнибаловы клятвы над книгами наших любимых писателей, не сдерживаем этих клятв и каемся. Раскаиваться, всегда, это — удел интеллигентного русского человека. Раскаяние, это — его занятие, его профессия, его «образ жизни». И не лишний ли вообще в нашей жизни интеллигентный человек? Интеллигентный не потому, что он носит «интеллигентный сюртук», а потому, что у него интеллигентный ум. Настоящий интеллигентный человек, который верит в знание, и только в знание. Который знает, что знанье — всё. Если хочешь быть сильным, — знай. Если хочешь быть победителем, — знай. Если хочешь сделать будущее светлым, — знай. Кто хочет знать у нас? Ещё любят звонкие слова, но знания не хочет никто кругом. Едят, спорят, винтят, брюзжат. В антрактах между этим допускают певца, журналиста, учёного. Но певец пусть споёт только отрывок из оперы, журналист напишет тепло, но двадцать строк, профессор, чтоб не смел «утомлять». Аплодисменты вам дают, но на серьёзное внимание посягать не смейте! «Учить себя» не позволят. Как дикари, которые с удовольствием посмотрят туманные картины, но лекции по физике слушать не станут. Никто ничем не интересуется, никто ничего не хочет, действительно, знать. Как должно быть тяжело интеллигентному человеку среди «интеллигентных сюртуков». (Сказка Шахеразады) … и когда наступила сто двадцать седьмая ночь, Шахеразада сказала: — Вот что случилось, султан, — один аллах султан! — когда-то в городе Дамаске. В Дамаске жил купец, по имени Гассан. Он был и богат, и умён, и честен, — что случается нечасто. И Гассана знал весь город. Он был молод, но уже вдовец. Его супруга умерла, не оставив ему воспоминаний — детей. И он легко согласился на уговор своих родственников — жениться во второй раз. Его сёстры выбрали ему молодую девушку, — прекрасную, как прекрасна бывает луна на свой четырнадцатый день. Был устроен свадебный пир, роскошный, потому что Гассан был несметно богат, — и когда настал час брачных утех, родственницы жениха отвели невесту в опочивальню, раздели и со смехом и шутками положили на постель, задёрнув ложе тончайшей шёлковой занавеской, какие умеют делать только в Китае. С весельем вернулись женщины на пир и объявили, что, при добром желании, для удовольствия нет больше никаких препятствий. И новобрачный пошёл в опочивальню. Его сопровождали родные и друзья, как это бывает всегда на свадьбах и похоронах. Сопровождали женщины, которые любят брачные ночи, потому что это пробуждает в них прекрасные воспоминания, и девушки, в которых это рождает восхитительные надежды. Впереди шли весёлые музыканты. Гассан шёл медленно, соблюдая своё достоинство, — чтобы кто-нибудь не подумал, что он, забыв уважение к приличиям, бежит навстречу удовольствиям. Медленно вошёл в опочивальню Гассан и, как подобает уважаемому человеку, сел против постели на расшитые золотом подушки, чтобы ещё раз показать, что он совсем не торопится. Как не торопится человек, который приобрёл сад, сорвать в нём все цветы. Мужчины и женщины, стоявшие направо и налево от Гассана, осыпали его шутливыми пожеланиями, молодёжь состязалась в остроумии, старики и старухи — в вольности шуток. Но вот смолкло тихое пение флейт музыкантов, игравших за дверями. Настал миг всем удалиться. Гассан поднялся с шитых золотом подушек, чтобы поблагодарить гостей. И в это время, султан… В это время с него упали шаровары. И, в распахнутом халате, Гассан явился пред гостями в том виде, в каком вы, мужчины, с некоторым конфузом предстаёте даже перед банщиками, ничего не видящими для себя оскорбительного в голых мужчинах, потому что они не видят иных. Женщины начали громко и оживлённо говорить между собой, чтобы сделать вид, будто они ничего не заметили. Мужчины в смущении стали задавать друг другу самые неподходящие вопросы: — Почём теперь шерсть? — Какая цена на фисташки? — Безопасна ли дорога в Багдад? Молодая, которой сквозь прозрачную занавеску было видно всё, что происходит в освещённой комнате, и которой не было видно никому, не могла удержаться от взрыва смеха и начала звенеть браслетами, чтобы заглушить свой хохот. У Гассана покраснели даже ноги. Он поднял шаровары и, поддерживая их руками, выбежал из спальни и из дома. Его охватил такой стыд, что он, не рассуждая, вскочил на первого, стоявшего во дворе коня, принадлежавшего кому-то из гостей, ударил его пятками под бока и, колотя кулаками по шее, вылетел на улицу. Не привыкший к ударам конь летел, как птица, как вихрь. Так семь дней и столько же ночей скакал Гассан, едва останавливаясь на несколько часов, чтобы дать передохнуть измученному коню. Стыд хлестал Гассана, Гассан хлестал коня. И через семь дней Гассан приехал в чужую, незнакомую страну, в большой город. У Гассана не было денег, — потому что, — ты понимаешь, султан, — никто не берёт с собой денег, идя в опочивальню своей жены. Гассан продал роскошный халат, который был на нём, и проклятые шаровары — причину его несчастья — купил себе скромное платье, но с более крепкими завязками. Продал измученного коня, богатое седло и уздечку. И на вырученные деньги купил фисташек в сахаре, шербета, орехов в меду, и пошёл по улицам незнакомого города, крича: — Женские утехи! Женские утехи! Гассан был молод и очень красив, — и во все гаремы звали молодого и красивого торговца, находя, что у Гассана особенно вкусны орехи и особенно ароматен шербет. Быстро и по хорошим ценам распродав свой товар, Гассан открыл на базаре маленькую лавочку серебряных вещиц, — и, с прибылью распродав серебряные вещи, открыл большую лавку золотых. Через год Гассан торговал уже драгоценными камнями. А через два он был самым богатым купцом в городе. Люди уважали его за богатство и любили за честность и ум. Девушки жалели, что он не хочет жениться, а женщины этому радовались. Слух о достоинствах Гассана дошёл до местного эмира. Эмир захотел увидеть Гассана и, придя в восторг от его ума, сделал Гассана своим другом. Когда вскоре умер престарелый великий визирь, эмир возвёл своего друга Гассана в звание великого визиря. И умный, честный Гассан издал много мудрых законов, осчастливив страну, жители призывали на голову визиря благословения аллаха, — аллаху слава и молитвы! — и слава Гассана распространилась по земле, как масло растекается по воде, и дошла до самых отдалённых стран. Эмир не однажды говорил Гассану: — Среди моих невольниц есть столь же прекрасные, сколь искусные в музыке, пении и танцах, — способные развеселить жизнь человека. И спальни которых были для меня так же священны, как спальни моих дочерей. Выбери себе одну из них — и будь мне сыном. Но Гассан каждый раз целовал землю у ног эмира и отвечал: — Говори мне об этом, повелитель, только тогда, когда ты хочешь услышать из уст моих: нет. Эмир отвечал: — Аллах один повелитель! И не расспрашивал дальше, умея уважать молчание так же, как мудрые слова. Так прошло десять лет. И не было в течение этих счастливых десяти лет ни одного дня, чтобы Гассан не вспоминал о своём Дамаске. И когда исполнилось десять лет, тоска по городе, где он родился, так охватила душу Гассана, что однажды ночью, не говоря никому ни слова, Гассан покинул дворец своего покровителя. Не желая, чтобы его сочли корыстным или неблагодарным, взял с собой золота, только чтоб хватило на дорогу, и пешком ушёл в Дамаск. Долго шёл он, слабело тело, и выше уносилась душа. Когда утром, с вершины холма Гассан увидел в лучах солнца родной город, — Гассан не мог удержаться и залился слезами. Словно приближаясь к Каабе, ступал он по священной земле родины. Словно по Мекке, шёл по улицам Дамаска. И услышал разговор. Сидя у дверей своего дома, женщина, — да не оскорбится твой слух, султан, — искала насекомых в голове своей дочери, которой на вид было лет десять. Девочка сказала: — Я давно хотела спросить у тебя: когда я родилась, и сколько мне лет? Мать отвечала: — Тебе — десять лет. Ты родилась в тот самый год, когда с Гассана свалились шаровары. Услышав это, Гассан в ужасе схватился за голову. — Как?! Они с этого ведут своё летосчисление?! Гассану показалось, что минареты покачнулись и дома поплыли у него перед глазами. — Вы можете достигнуть вершин могущества и славы. Всё потеряв, снова стать первым богачом! Сделаться великим визирем огромнейшего государства! Осчастливить миллионы людей. Быть мудрым! И при вашем имени будут вспоминать только то, что у вас когда-то свалились шаровары! И всякая дрянь будет рассказывать об этом своей покрытой коростою девчонке! Гассан повернулся и ушёл из Дамаска, чтоб больше никогда не возвращаться. Вот та частица истины о людях, которая известна мне, султан. А всё знает один аллах! И Шахеразада смолкла, потому что небо становилось розовым, и наступал день. (Супружеская чета) - Душка, а не выпила ли бы ты чайку? Я бы принес. - Да присядь ты, милый, хоть на минутку. Устал! - И, что ты, душка? Серьезно, я бы принес. Такие разговоры слышатся за стеной
целый день. Мои квартирные хозяева, ссыльно-каторжные Пищиковы, - преинтересная парочка. Он - Отелло. В некотором роде, даже литературная знаменитость. Герой рассказа Г. И. Успенского - "Один на один". Преступник-палач, о котором говорила вся Россия. Его дело - отголосок последней войны. Его жертва была, как и многие в то время, влюблена в пленного турка. Он, ее давнишний друг, добровольно принял на себя из дружбы роль postillon d'amour. Носил записки, помогал сближению. Мало-помалу они на этой почве сблизились, больше узнали друг друга... Он полюбил ту, которой помогал пользоваться любовью другого. Она полюбила его. Турок был забыт, - уехал к себе на родину. Они повенчались, лет шесть прожили мирно и счастливо. Он был уже отцом четверых детей. Она готовилась вскоре подарить ему пятого. Как вдруг в нем проснулась ревность к прошлому. Этот турок мимолетный гость ее сердца, забытый, исчезнувший с горизонта, - призраком встал между ними. Мысль о том, что она делила свои ласки с другим, терзала, мучила, жгла его душу. Ужасные, мучительные подозрения вставали в расстроенном воображении. Подозрение, что она любит "того". Что, лаская его, она думает о другом. Что дети, - его дети, - рождены с мыслью о другом. Эта страшная, эта патологическая душевная драма закончилась страшной же казнью "виновной". Пищиков привязал свою жену к кровати и засек ее нагайкой до смерти. Мучился сам и наслаждался ее мучениями. Истязание длилось несколько часов... А она... Она целовала в это время его руки. Любила ли она его так, что даже муки готова была принять от него с благодарностью? Или прощение себе молила в эти страшные минуты, - прощения за те душевные пытки, невольной виновницей которых была она... Таков он - Пищиков. Он осужден в вечную каторгу, но, за скидкой по манифестам, ему осталось теперь четыре года. Она, - теперешняя жена Пищикова, -
тоже "вдова по собственной вине". Ее процесс, хоть не столь громкий, обошел в свое время все газеты. Она - бывшая актриса, убила своего мужа, полковника, вместе с другом дома, и спрятала в укромном месте. Труп был найден, преступление раскрыто, ей пришлось идти в каторгу на долгий срок. "Шаронихе", как ее звали на каторге, пришлось вытерпеть немалую борьбу, прежде чем удалось отстоять свою независимость, спастись от общей участи всех ссыльно-каторжных женщин. Первым долгом на Сахалине ее, бойкую, неглупую, довольно интеллигентную женщину, облюбовал один из сахалинских чиновников и взял к себе в "кухарки", - со всеми правами и преимуществами, на Сахалине в таких случаях кухаркам предоставляемыми. Но "Шарониха" сразу запротестовала. - Или "кухаркой", или "сударкой", - а смешивать два эти ремесла есть тьма охотниц, - я не из их числа". И протестовала так громко, энергично,
настойчиво, что ее пришлось оставить в покое. Тут она познакомилась с Пищиковым; они полюбили друг друга, - и пара убийц повенчалась. Пара убийц... Как странно звучит это название, когда приходится говорить об этой милой, бесконечно симпатичной, душа в душу живущей, славной парочке. Их прошлое кажется клеветой на них. - Не может этого быть! Не может быть, чтобы этот нежный супруг, который двух слов не может сказать жене, чтобы не прибавить третьего - ласкового, чтобы он мог быть палачом. Не может быть, чтобы эти вечно работающие, честные, трудовые руки были обагрены убийством мужа! Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга. Не отсюда ли эта взаимная, трогательная нежность? Он служил смотрителем маяка и в канцелярии начальника округа, - он правая рука начальника, знает и отлично, добросовестно, старательно ведет все дела. Он, как я уже говорил, добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немножко под башмаком у своей энергичной жены. Ничто не напоминает в нем прежнего Отелло, Отелло-палача. Только раз в нем проснулась старая болезнь - ревность. Его жена до сих пор вспоминает об этом с ужасом. Он достал бритву, наточил, заперся и... сбрил свою огромную, окладистую бороду и усы. "Страшно было взглянуть на него!" - И не подходи ко мне после этого! - объявила госпожа Пищикова. Он долго просил прощения и ходил с виноватым видом. Больше он уже не ревновал. Она... Нет минуты, когда бы она не была чем-нибудь занята. То солит сельди, то делает на продажу искусственные цветы, работает в своем отличном, прямо образцовом огороде, шьет платья корсаковской "интеллигенции". И берет... один рубль "за фасон". - Что так дешево? - изумился я. - Да
ведь это даром! Вы бы хоть два! Она даже замахала в испуге руками. - Что вы? Что вы?! Ведь ему осталось еще четыре года каторги. Четыре года над ним все могут сделать! На меня рассердятся, а на нем выместят. Нет! Нет! Что вы?! Что вы?! Надо видеть, как говорит о своем муже эта женщина, слышать, как дрожит ее голос, когда она вспоминает, что ему осталось еще четыре года каторги... сколько любви, тревоги, боязни за любимого человека слышится в ее голосе. Я познакомился с ней еще на пароходе. Она возвращалась из Владивостока, где ей делали трудную операцию, опасную для жизни. Едва корсаковский катер пристал к пароходу, на трап первым взбежал мужчина с огромной бородой, - ее муж. Они буквально замерли в объятиях друг друга. Несколько минут стояли так. - Милый! - Дорогая! - слышалось сквозь тихие всхлипывания. У обоих ручьем текли слезы.
Вспоминают ли они о прошлом? И он и она время от времени запивают. Может быть, это - дань, которую они платят совести? Совесть ведь "берет" и водкой... Родители Дорошевича принадлежали к литературной «богеме». Отец — Сергей Соколов, журналист; рано умер. Мать, Александра Ивановна Соколова, происходила из богатого и знатного рода Денисьевых из Рязанской губ., получила образование в Смольном институте, печаталась в московской периодике под псевдонимами «Синее домино», «Помещица Анфиса Чубукова». Фамилию Дорошевич получил от приемного отца, домовладельца Михаила Ивановича Дорошевича, который усыновил ребенка 6-ти месяцев от роду, оставленного матерью в дешевом номере гостиницы. Спустя 10 лет А.И.Соколова через суд сумела вытребовать сына к себе. Власу была нанесена тяжелая душевная травма. Систематического образования Дорошевич не получил: из гимназии его исключили, вероятно, по причине дерзкого отношения к начальству. Гимназический курс завершил экстерном. В своих фельетонах он с горечью высмеивал детскую школу, где «готовили маленьких чиновников». Его любимыми писателями были Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Тургенев и особенно Салтыков-Щедрин, которого Дорошевич считал своим «величайшим учителем». Дорошевич знал английский и французский язык, латынь. Самообразование и усиленное чтение сделали его одним из образованных людей своего круга. Неполных 16-ти лет Дорошевич ушел из дома в самостоятельную жизнь. Работу в газетах начал, ещё будучи учеником московской гимназии. Был репортером «Московского листка», «Петербургской газеты», писал юмористические заметки в «Будильнике». Известность его началась со времени работы в 1890-х годах в одесских газетах. В 1897 году Дорошевич предпринял путешествие на Восток. Издал книгу очерков о Сахалине и о Сахалинской каторге. Очерки Сахалина впервые открыли перед читателем картину каторжных тюрем на этом острове. С 1902 по 1917 годы редактировал газету И. Д. Сытина «Русское слово». В этот период издание стало самым читаемым и тиражным СМИ Российской империи. Сытин, организуя газету «Русское слово», предоставил Дорошевичу ведущее в ней положение и платил ему царские гонорары. Дорошевич и сам стал нанимать работников, и сам им платить, тоже по-царски. Корней Чуковский вспоминает в дневнике, как однажды что-то резкое напечатал о Дорошевиче; тот предложил встретиться. Чуковский пошел с некоторым беспокойством; Дорошевич сказал, что статья ему понравилась, пригласил Чуковского сотрудничать в «Русском Слове» и выдал аванс 500 рублей. Первая жена — актриса Клавдия Кручинина, работала в провинциальных театрах. Дочь от этого брака, Наталия Власовна Дорошевич (1905—1955) воспитывалась в Керченском девичьем институте. Послереволюционная литературная судьба Дорошевича сложилась достаточно парадоксально. Несмотря на то, что журналист решительно не принял революцию, написав несколько острых статей против большевиков и лично Ленина, в советские времена вышли несколько сборников его фельетонов. С авг. 1918 по май 1921 он жил в Севастополе, отказался от сотрудничества в контрреволюционных газет. По окончании Гражданской войны в Крыму уже больной Дорошевич сделал заявление о полном присоединении к советской власти. В мае 1921 Дорошевич возвратился в Петроград и вскоре умер (похоронен неподалеку от могил Белинского и Плеханова). Прикрепления: Картинка 1 |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |