Главная » 2013 Март 7 » 16 января родился Вике́нтий Вереса́ев
14:59 16 января родился Вике́нтий Вереса́ев |
16 января родился Викентий Викентьевич Вереса́ев (настоящая
фамилия — Смидо́вич) (4(16) января 1867, Тула —1945) — русский и советский писатель. Автор знаменитых, оригинальных работ - «Пушкин в жизни» и «Гоголь
в жизни», «Невыдуманные рассказы о прошлом», «Записки врача».
Автор переводов произведений
Гомера, Сафо (в частности «Богу равным кажется мне по
счастью» - ставшей знаменитой песней из культового альбома Д.Тухманова «По
волне моей памяти»)
Вересаева зовут
художником-историком русской интеллигенции. Его творчество действительно
отражает этап за этапом развитие русской интеллигенции.
  Интересные истории из книги Вересаева «Невыдуманные
рассказы о прошлом»:
Приехал в Петербург помещик
посоветоваться с доктором: случился у него легкий ударчик. Пришел от докторов к
приятелю, швырнул фуражку в угол и мрачно зашагал по комнате.
- Не стоит жить!
- Что так?
Остановился, закурил трубку, раздвинул ноги
и стал отсчитывать по пальцам:
- Не курить, особенно трубку! Много не есть!
После обеда не спать! - И ничего не пить спиртного! Вместо этого пейте,
говорит, молоко. Я молока, говорю, не переношу, меня с него пучит.- Прибавляйте
в него коньяку.- Сколько?! - Двадцать... к-капель!..
У помещика играли в винт. Партнер его,
земский врач, заказал большой шлем без козырей. И сели без пяти под хохот
контрпартнеров. Помещик, разъяренный, врачу:
- Да-с, батенька мой! В винт играть - это
не медициной заниматься! Чтобы в винт играть, надо дело - п-о-н-и-м-а-т-ь-с!
В земскую больницу поступила родившая молодая
женщина с задержавшимся в матке последом. Послед уж разлагался. Врач сказал,
что послед необходимо сейчас же вынуть. Женщина решительно отказалась. Привез
ее муж, вызванный из Москвы,-- кудрявый, усы закручены, цепочка по жилетке, сапоги
с гармонией. Фабричный. Он спросил:
- А если так оставить, без операции?
- Умрет непременно.
- Ну и пускай умру! А не дамся!
Муж взглянул на доктора, перемигнулся с ним
и сказал:
-Ну что ж! Желает - пускай помирает!.. Я ли
не красивый? Я ли не кудрявый? За меня всякая девка пойдет!
И вдруг та:
- Делайте со мною, что хотите!
И, стиснув зубы, вытерпела всю операцию, не
издав ни стона.
Становой. Это что у тебя?
- Поросята, ваше высокородие!
-Дурак! Я сам вижу, что поросята! А вопрос
-- жирные ли?
- Очень жирные, ваше высокородие!
- Дурак! Я и сам вижу, что жирные. А вот --
вкусны ли?.. Понял?
- П-понял...
Сапожник. Из промыслового
кооператива. Любил выпить, жена все деньги отбирала. Однажды сдал он товар,
получил под его залог девяносто рублей. Переправил в квитанции на восемьдесят,
отдал ее жене, а десять рублей пропил. Подлог раскрылся, его судили на общем
собрании кооператива. Он сказал пламенную защитительную речь.
-- Вы все, братцы, знаете, какая моя жинка
стерва. Хуже никогда не бывало на свете. Да еще к тому грамотная,-- никак ее не
обманешь! Господи, уже в гроб скоро, а даже не помню, когда и выпил в полное
свое удовольствие! Все отбирает, только пятиалтынный выдает на табак, Для нее,
братцы, только и сфальшивил. Все-таки теперь -- хоть разок кутнул, как душа
требовала. А вы меня судите по совести. Хохотало все собрание. Простили.
Жил в Москве знаменитейший адвокат Плевако
Федор Никифорович. По всем рассказам, это был человек исключительного красноречия.
Главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской
заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на
бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы. Один адвокат, в
молодости бывший помощником Плеваки, с восторге рассказал мне такой случай.
Судили священника. Как у Ал. Толстого:
Несомненны и тяжки улики,
Преступленья ж довольно велики:
Он отца отравил, пару теток убил,
Взял подлогом чужое именье...
И ко всему -- сознался во всех
преступлениях. Товарищи-адвокаты в шутку сказали Плеваке:
- Ну-ка, Федор Никифорович, выступи его
защитником. Тут, брат, уже и ты ничего не сможешь сделать.
- Ладно! Посмотрим.
И выступил.
Все бесспорно, уцепиться совершенно не за
что. Громовая речь прокурора. Очередь Плеваки. Он медленно поднялся - бледный,
взволнованный. Речь его состояла всего из нескольких фраз. И присяжные
оправдали священника.
Вот что сказал Плевако:
- Господа присяжные заседатели! Дело ясное.
Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и
сам в них сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что.
Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши
грехи. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех?
Прокуроры знали силу Плеваки. Старушка
украла жестяной чайник стоимостью дешевле пятидесяти копеек. Она была
потомственная почетная гражданка и, как лицо привилегированного сословия,
подлежала суду присяжных. По наряду ли или так, по прихоти, защитником старушки
выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной
речи Плеваки и сам высказал все, что можно было сказать в защиту старушки:
бедная старушка, горькая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывает не
негодование, а только жалость. Но - собственность священна, все наше
гражданское благоустройство держится на собственности, если мы позволим людям
потрясать ее, то страна погибнет.
Поднялся Плевако:
- Много бед, много испытаний пришлось
претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали
ее, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на нее, взяли
Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от
испытаний. Но теперь, теперь... Старушка украла старый чайник ценою в тридцать
копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет
безвозвратно.
Оправдали.
Последние годы совместной жизни
своей со Львом Николаевичем Софья Андреевна Толстая томилась от бездействия и
не знала, к чему приложить силы, Т. Л. Сухотина-Толстая рассказывала, что
Толстой говаривал:
- Нужно бы для Сони сделать резинового
ребеночка, чтобы он никогда не вырастал и чтобы у него всегда был понос.
У публициста Г. А. Джаншиева, автора
в свое время очень известной книги "Эпоха великих реформ", на часовой
цепочке висела в виде брелока серебряная итальянская монета лира.
- Это я получил за пение,-- объяснил
Джаншиев.
- Вы поете?
- Нет. Ни слуха, ни голоса...
- Так как же?
- Вот как. Был я в Италии. Раз во Флоренции
поехал на извозчике осматривать Фьезоле. Извозчик на козлах все время
поет-заливается. Потом вдруг оборачивается ко мне и протягивает шляпу: "Я
вам пел".-- "Да я вас вовсе не просил". Начинает скандалить,
кипятиться. Дал ему две лиры. Едем дальше. Я начал во все горло петь. Попел,
потом толкаю извозчика в спину и протягиваю ему шляпу: "Я вам пел!"
Он изумленно взглянул, усмехнулся, достал кошелек и положил мне в шляпу лиру.
Вот с тех пор я ее и ношу.
Студент, получив от проститутки
то, что ему было нужно, закурил папироску и сочувственно спросил:
- Как ты дошла до этого ?
Она вскочила на постели и сказала:
-А ты как до этого дошёл ?
Он с недоумением:
-До чего?
- Что покупаешь человека !
- Мама, ты меня любишь?
- Когда ты хороший мальчик, - люблю, а когда
нехороший, - не люблю.
Вздохнул.
- А я тебя всегда люблю.
Цитаты из
произведений В.Вересаева:
В жизнь нужно входить не
веселым гулякою, как в приятную рощу, а с благоговейным трепетом, как в священный
лес, полный жизни и тайны.
В чем жизнь? В чем ее смысл? В
чем цель? Ответ только один: в самой жизни. Жизнь сама по себе представляет
высочайшую ценность, полную таинственной глубины… Мы живем не для того, чтобы
творить добро, как живем не для того, чтобы бороться любить, есть или спать. Мы
творим добро, боремся, едим, любим, потому что живем.
Жизнь - не бремя, а крылья
творчества и радость; а если кто превращает ее в бремя, то в этом он сам
виноват.
Трудно себе представить живого
человека, у которого могла бы лежать душа одновременно к Достоевскому и
Толстому. Мне кажется, на это способен только «любитель литературы», для кого
глубочайшие искания и нахождения человеческого духа - лишь предмет эстетических
эмоций. Всякий, конечно, «отдаст должное» гению обоих. Но кому дорог Толстой,
тому чужд будет Достоевский; кому близок Достоевский, тот равнодушен будет к
Толстому. Всегда будет два враждебных стана, никогда одни не поймут других,
всегда будут упрекать их в поверхностном понимании или даже в намеренном
непонимании учителя. И иначе не может быть: вместить и Достоевского, и Толстого
невозможно - так полно и решительно исключают они друг друга, так враждебно для
одного все то, что дорого для другого.
И крепко, всей душою, всем
существом своим Толстой знает, что человек сотворен для счастья, что человек
может и должен быть прекрасен и счастлив на земле. Достоевский этого не знает.
Не знает, кажется, и никто из нас.
Трудно во всемирной литературе
найти двух художников, у которых отношение к жизни было бы до такой степени
противоположно, как у Толстого и у Достоевского; может быть, столь же еще
противоположны друг другу Гомер и греческие трагики. Но они были отделены друг
от друга веками. Гомеровский грек в негодующем недоумении пожал бы плечами,
слушая стенания трагического хора, такого безудержного в отчаянии и такого
бездейственного, такого умеренного в жизненной своей философии. Для грека
трагической поры Гомер был уже не более, как "литературой". Здесь же,
по поразительной, почти невероятной игре случая, на одном и том же поприще, с
равною силою гения, сошлись два сверстника и соплеменника. И видеть их рядом
более странно, чем было бы видеть рощу пальм бок о бок с полярным ледником,
сверкающее солнце в черной глубине ночного неба.
Для Толстого в недрах жизни нет
никакого мрака, никаких чудищ и тарантулов. Есть только светлая тайна, которую
человек радостно и восторженно старается разгадывать. Не прочь от жизни, а в
жизнь -- в самую глубь ее, в самые недра! Не с далекого неба спускается бог на
темную жизнь. Сама жизнь разверзается, и из ее светлых, таинственных глубин
выходит бог. И он неотрывен от жизни, потому что жизнь и бог -- это одно и то
же. Бог есть жизнь, и жизнь есть бог.
Достоевский говорит: найди бога, -- и сама
собою придет жизнь. Толстой говорит: найди жизнь, -- и сам собою придет бог.
Достоевский говорит: отсутствие жизни -- от безбожия; Толстой говорит: безбожие
-- от отсутствия жизни.
Что такое, на самом деле, жизнь, можно ли,
видя ее "насквозь", испытывать любовь, или напротив, отвращение и
ужас, -- каждый решит сам в зависимости от степени своей жизненности.
Загадка смерти, несомненно,
остро интересует Толстого. "Какой в жизни смысл, если существует
смерть?" В процессе своих исканий почти все герои Толстого проходят через
этот этапный пункт. Но никогда сам художник не застревает на этом пункте, как
застряли Тургенев или Достоевский.
Для Достоевского живая жизнь сама по себе
совершенно чужда и непонятна, факт смерти уничтожает ее всю целиком. Если нет
бессмертия, то жизнь -- величайшая бессмыслица; это для него аксиома, против
нее нечего даже и спорить. Для стареющего Тургенева весь мир полон веяния
неизбежной смерти, душа его непрерывно мечется в безмерном, мистическом ужасе
перед призраком смерти.
Никогда этот мистический ужас смерти не
ложится прочным гнетом на душу Толстого. Только на мгновение смерть способна
смять его душу тем же животным испугом, с каким лошадь шарахается от трупа.
Но есть в глубине души художника какое-то
прочное бессознательное знание, оно высоко поднимает его над этим минутным
ужасом. И из мрачной тайны смерти он выносит лишь одно - торжествующую, светлую
тайну жизни.
Глаза - зеркало души. Какой
вздор! Глаза - обманчивая маска, глаза - ширмы, скрывающие душу. Зеркало души -
губы. И хотите узнать душу человека, глядите на его губы. Чудесные, светлые
глаза и хищные губы. Девически невинные глаза и развратные губы. Товарищески
радушные глаза и сановнически поджатые губы с брюзгливо опущенными вниз углами.
Берегитесь глаз! Из-за глаз именно так часто и обманываются в людях. Губы не
обманут.
Для врачей не должно быть
ничего невозможного вот точка зрения, с которой судит большинство.
Где шаблон, - там ошибок нет,
где творчество, - там каждую минуту возможна ошибка.
Один молодой врач спросил
знаменитого Сиденгама, "английского Гиппократа", какие книги нужно
прочесть, чтобы стать хорошим врачом.
- Читайте, мой друг, "Дон Кихота", -
ответил Сиденгам.
Искренность - дело трудное и
очень тонкое, она требует мудрости и большого душевного такта.
Билль "о жестокости к
животным" был принят английским парламентом в августе 1876 года. Дата
знаменательная: как раз в это время в Болгарии свирепствовали турки, поощряемые
дружественным невмешательством Англии. Неужели пытаемые в лабораториях лягушки
были английским депутатам ближе и дороже, чем болгарские девушки и дети,
насилуемые и избиваемые башибузуками? Конечно, нет. Дело гораздо проще:
парламент понимал, что вмешательство в болгарские дела невыгодно для Англии,
невыгоды же ограничения живосечений он не понимал. А там, где человек не видит
угрозы своей выгоде, он легко способен быть и честным и гуманным.
Нужны какие-то идеальные, для
нашей жизни совершенно необычные условия, чтобы болезнь стала действительно
"случайностью", при настоящих же условиях болеют все: бедные болеют
от нужды, богатые - от довольства, работающие - от напряжения, бездельники - от
праздности; неосторожные - от неосторожности, осторожные - от осторожности. Во
всех людях с самых ранних лет гнездится разрушение, организм начинает
разлагаться, даже не успев еще развиться.
Часовой механизм неизмеримо
проще человеческого организма; а между тем могу ли я взяться за починку часов,
если не знаю назначения хотя бы одного, самого ничтожного, колесика в часах?
Врач на то и врач, чтобы легко
и уверенно устранять страдания и излечивать болезни. Действительность на каждом
шагу опровергает такое представление о врачах, и люди от слепой веры в медицину
переходят к ее полному отрицанию. У больного болезнь излечимая, но требующая лечения
долгого и систематического, неделя-другая лечения не дала помощи, и больной
машет рукою на врача и обращается к знахарю.
Да, за свой труд, как всякий
работник, врач имеет право получать вознаграждение, и ему нечего стыдиться
этого; ему нечего принимать плату тайно и конфузливо, как какую-то позорную,
незаконную взятку. Обществу известны светлые образы самоотверженных
врачей-бессребреников, и такими оно хочет видеть всех врачей. Желание, конечно,
вполне понятное; но ведь было бы еще лучше, если бы и само общество состояло
сплошь из идеальных людей. Средний врач есть обыкновенный средний человек, и от
него можно требовать лишь того, чего можно требовать от среднего человека. И
если он не желает трудиться даром, то какое право имеют клеймить его за корыстолюбие
люди, которые свой собственный труд умеют оценивать весьма зорко и старательно?
...Истинная красота как
светляк.. Когда ночью ищешь в лесу светляков, часто бывает: вдруг
остановишься,-"стой! Кажется светляк!" Кажется?.. Не останавливайся,
иди дальше. Это белеет в темноте камушек или цветок анемона, это клочок лунного
света упал в чаще на увядший листок. Когда ясным своим светом, пронзая темноту,
засветится светляк,-тогда не спрашиваешь себя, тогда прямо и уверенно говоришь:
это он!
Геффдинг говорит в своей
"Философии религии": "Некогда религия была тем огненным столпом,
который шествовал впереди человеческого рода, указывая ему путь в его великом
историческом шествии. Теперь она все более и более превращается в лазарет,
следующий за походом, подбирающий усталых и раненых".
Религия Достоевского во всяком случае --
именно такой лазарет. Лазарет для усталых, богадельня для немощных. Бог этой
религии -- только костыль, за который хватается безнадежно увечный человек.
Хватается, пытается подняться и опереться, но костыль то и дело ломается. А
кругом -- мрачная, унылая пустыня, и царит над нею холодное "безгласие
косности".
Часто и любовно употребляет
Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их
упорно переводят «христианскими» словами: долготерпение, многотерпеливый дух,
многострадальный, страдалец. Но совсем другое обозначают эти слова у Гомера –
не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую
способность обмозоливаться против страданий.
Интересные цитаты из книги Вересаева «Гоголь в
жизни»:
Василий Афанасьевич Гоголь,
отец поэта, обладал даром рассказывать занимательно, о чем бы ему ни
вздумалось, и приправлял свои рассказы врожденным малороссийским комизмом...
Его небольшое наследственное село Васильевка, или,- как оно называется
исстари,- Яновщина, сделалось центром общественности всего околотка.
Гостеприимство, ум и редкий комизм хозяина привлекали туда близких и далеких
соседей.
В соседстве села Васильевки, в селе
Кибинцах, недалеко от местечка Сорочинцы, поселился Дм. Прок. Трощинский, гений
своего рода, который из бедного казачьего мальчика умел своими способностями и
заслугами возвыситься до степени министра юстиции. Трощинский отдыхал в
сельском уединении посреди близких своих домашних и земляков. Отец Гоголя был с
Трощинским в самых приятельских отношениях.
(П. А. Кулиш)
Дом был открытый: кто ни приезжал,
пользовался хорошим приемом. Был даже занимательный случай с одним Барановым,
артиллерийским офицером. Он случайно, совершенно незнакомый, попал как-то в
Кибинцы как раз перед именинами Трощинского и, в виде сюрприза, устроил
великолепный фейерверк. Его обласкали и он остался проживать в Кибинцах, года
три, совершенно позабыв про службу.
(А. С. Данилевский по записи В. И. Шенрока.
Материалы, I, 101.)
Трощинский жил в своем богатом
и знаменитом имении Кибинцах, в великолепном дворце. Дряхлый старик этот,
окруженный шутами, скороходами и разными барскими прихотями тогдашнего времени,
спокойно доживал здесь свой век. По праздникам, при приезде к нему гостей, он
потешался различными причудами и в числе их - бросанием золотых в большую
шестидесятиведерную бочку, наполненную водою. Кто из желающих опускался в
бочку, как есть, во всем одеянии и забирал сразу все золотые, тому они и принадлежали.
Находилось много охотников из простонародья и нередко из лиц более или менее
образованных. Но из многих удавалось весьма немногим схватить на дне бочки все
золотые: большая же часть заинтересованных выползала из бочки только с
несколькими червонцами, но не со всеми, промокала до нитки и должна была с
досадою бросать золотые обратно в бочку. Однажды рискнула и ринулась в бочку и
духовная особа, но неудачно: не дохватила только одного червонца, выдержала
порядочную пытку, измочила шелковую рясу и должна была бросить пять или шесть
золотых в бочку. Трощинский сидел на балконе с гостями и потешался.
( Т. Г.
Пащенко по записи В. Пашкова. Берег, 1880, № 268.)
Перевод Вересаева из Сафо:
Богу равным кажется мне по
счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу — уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становятся травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
Но терпи, терпи: чересчур далёко
Все зашло…
Биография
В. В. Вересаев родился 4 (16)
января 1867 года в городе Туле. Его отец был
врачом, основателем Тульской городской больницы и санитарной комиссии, одним из
создателей Общества тульских врачей. Мать организовала в своем доме первый в
Туле детский сад.
В 1884 году Викентий окончил
Тульскую классическую гимназию с серебряной медалью и поступил на
историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета (закончил в
1888). Викентий Вересаев увлекся литературой и начал писать в гимназические
годы. Началом литературной деятельности Вересаева следует считать конец 1885
года, когда он помещает в «Модном журнале» стихотворение «Раздумье». Для этой
первой публикации Вересаев выбрал псевдоним В. Викентьев. Псевдоним «Вересаев»
он избрал в 1892 г, подписав им очерки «Подземное царство» (1892), посвященные
труду и жизни донецких шахтеров.
В 1894 году окончил медицинский
факультет Дерптского университета и приступил в Туле к медицинской
деятельности. Скоро переехал в Петербург, где работал ординатором и заведующим
библиотекой в Городской барачной в память С. П. Боткина больнице (1896—1901), а
в 1903 году поселился в Москве. В годы разочарований и пессимизма примыкает к
литературному кружку легальных марксистов (П. Б. Струве, М. И.
Туган-Барановский, Неведомский, Маслов, Калмыкова и другие), входит в
литературный кружок «Среда» и сотрудничает в журналах: «Новое слово», «Начало»,
«Жизнь». Писатель сложился на грани двух эпох: он начал писать, когда потерпели
крушение и утратили свою обаятельную силу идеалы народничества, а в жизнь стало
упорно внедряться марксистское мировоззрение, когда дворянско-крестьянской
культуре была противопоставлена буржуазно-городская культура, когда город был
противопоставлен деревне, а рабочие — крестьянству.
Творчество писателя этого
времени — переход от 1880-х гг. к 1900-м, от Чехова к Горькому. В 1904 году, во время русско-японской войны,
его призывают на военную службу в качестве военврача, и он отправляется на поля
далёкой Маньчжурии.
В 1910 году предпринял поездку
в Грецию, что привело к занятиям древнегреческой литературой на протяжении всей
его дальнейшей жизни. В Первую мировую войну служил в качестве военного врача.
Послереволюционное время провел в Крыму. С 1921 г. жил в Москве.
В. В. Вересаев умер 3 июня 1945
года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Литературный труд Вересаева был
отмечен Сталинской премией первой степени (1943) — за многолетние выдающиеся
достижения; орденом Трудового Красного Знамени (1939). Его именем названо: Вересаево
— село в Сакском районе Крыма, в 1948 году.
Улицы имени Вересаева есть в
Москве, Ростове-на-Дону, Богородицке, Донецке
Прикрепления: Картинка 1 · Картинка 2 |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |