15 ноября родился Ю́лий Ма́ркович Даниэ́ль (псевдоним Николай Аржак; 15 ноября 1925, Москва, СССР — 30 декабря 1988, Москва) — советский поэт, прозаик, переводчик, один из самых известных диссидентов Советского Союза.

Из поэзии Юлия  Даниэля:

Сорокалетие

Как славно знать, что был ты несерьезен,

Что ты плевал на важные дела

И что беспечность, как смола из сосен,

Свободно и естественно текла.

Пусть рот кривят солидные мужчины

С высот сорокалетья своего.

Как славно знать, что не было причины

И что тебя кружило озорство.

О тени предков, преданных идеям,

Сюжетцы для возвышенных стихов!

Куда как лучше стать себе злодеем

За просто так, во имя пустяков.

Брести без брода и ваять из снега,

Уйти в бега, влюбиться на пари...

Мальчишество мое, мой alter ego,

Со мной всегда на равных говори.

Никто не властен над своей планидой,

Но можно ей подножку дать, шаля...

Эй, наверху! За простоту не выдай!

Не расступайся, мать сыра земля.

**

Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю.

Не тревожьте себя, я долги заплачу к январю.

Я не буду хитрить и скулить, о пощаде моля,

Это зрелость пришла и пора оплатить векселя.

Непутевый, хмельной, захлебнувшийся плотью земной,

Я трепался и врал, чтобы вы оставались со мной.

Как я мало дарил! И как много я принял даров

Под неверный, под зыбкий, под мой рассыпавшийся кров.

Я словами умел и убить и влюбить наповал,

И, теряя прицел, я себя самого убивал.

Но благая судьба сочинила счастливый конец:

Я достоин теперь ваших мыслей и ваших сердец.

И меня к вам влечет, как бумагу влечет к янтарю.

Вспоминайте меня — я вам всем по строке подарю.

По неловкой, по горькой, тоскою пропахшей строке,

Чтоб любили меня, когда буду от вас вдалеке.

Молитва

Я охвачен тихою паникой,

Я вступаю с Богом в торги,

Наперед обещаю быть паинькой

И шепчу Ему: «Помоги!»

Обещаю грешить нечасто,

Пить помалу и спать с одной —

«Отжени от меня несчастье,

Схорони за своей спиной,

Теплым ветром ударь об окна

И вручи мне незримый щит!»

Я молю о защите,

А Бог-то —

Он ведь тоже не лыком шит.

Вспоминает Он досконально

Всю мою непутевую жизнь

И в ответ громыхает: «Каналья!

Не кощунствуй и не божись!»

Видно, знает вернее, чем следствие,

Что меня не отмыть добела,

Что навряд ли придут в соответствие

Обещанья мои и дела...

**

А вдруг вот так приходит зрелость,

Когда впотьмах спасенья ищем:

«Мне автором прослыть хотелось...» —

Твердит испуганный Радищев.

Когда на торную дорогу

Впотьмах бредем, себя жалея:

«Земля недвижна... грешен Богу...» —

Петляет голос Галилея.

А вдруг вот так приходит смелость —

Хитрить, не труся непочета:

Ведь то, что как-то раз пропелось,

Уже не спишется со счета.

А вдруг разумна Божья милость:

Мы все в ничто пустое канем,

Но то, что как-то воплотилось,

Не зачеркнется покаяньем!

...Но, вспоминая в час вечерний

Про всё про то, что днем сказали,—

Как жить нам после отречений?

Какими нам истечь слезами?

Что думать жесткими ночами

О сбереженной нами жизни,

Когда страницы за плечами

В немой застыли укоризне?

Февраль

А за окном такая благодать,

Такое небо — детское, весеннее,

Что, кажется, мне незачем и ждать

Другого утешенья и спасения.

Забыто зло, которое вчера

Горланило и души нам коверкало.

Ну, милые, ну, женщины, пора

Взглянуть в окно, как вы глядите в зеркало.

Уже плывет снегов седая шерсть

И, словно серьги, с окон виснут каплищи.

Еще чуть-чуть — и всем вам хорошеть,

Сиять глазам, платкам спускаться на плечи.

Еще чуть-чуть — и вам ночей не спать,

Мечтать взахлеб и все дела откладывать.

На улице года помчатся вспять,

И у прохожих будет дух захватывать.

(А в этот миг умолкнет перестук,

Собрав мешок, на полустанке выйду я,

За тыщу верст учую красоту

И улыбнусь, ревнуя и завидуя.)

А вас весна до самого нутра

Проймет словами нежными и грубыми.

Ну, милые,— пора, пора, пора

Расстаться вам с печалями и с шубами.

Стихи о воде

Она добра, она нежна,

Она не лжет, не изменяет,

Всех милует, всё извиняет —

Так сострадательна она.

Не учит и не пристает,

А попросту над нами плачет

И наши слезы, плача, прячет,

Смывать их не перестает.

Я так устал от правоты

Земли, и воздуха, и света,

Твердящих заклинанье это:

«Обязан ты, обязан ты!..»

Ну да, — их логика тверда,

И я ведь верил ей вначале...

Ах, унеси мои печали,

Уйми их, добрая вода!

Войди в меня, как в пряжу нить,

И дай войти в твое сиянье,

Чтоб слово милое «слиянье»

К его истокам возвратить.

Размой прямолинейность дней,

Пролепечи о дальнем лете...

Ты изо всех стихий на свете

Всего нужней, всего нежней.

**

Я ненавижу

Прогнивший ворох

Пословиц старых

И поговорок

Про «плеть и обух»,

Про «лоб и стену», —

Я этой мудрости

Знаю цену.

Она рождает,

Я это знаю,

«Свою рубашку»

И «хату с краю».

Она — основа

Молве безликой:

«Попал в говно, мол,

Так не чирикай!

Снаружи — зябко,

Снаружи — вьюжно...»

А всякой мрази

Того и нужно,

И мордой об стол

Всему итог:

«Куды поперли?!

Знай свой шесток!..»

Куда ни плюнешь —

Такие сценки,

А все оттуда,

От «лба и стенки»,

От тех, кто трусит —

В «чужие сани»,

Тех, кто с часами,

Тех, кто с весами,

Тех, кто в сужденьях

Высоколобых

Вильнет цитаткой

Про «плеть и обух»,

А там — гляди-ка —

Развел руками

И пасть ощерил:

Ведь «жить с волками!»

Когда за глотку

Хватает кодло,

За поговорку

Цепляться подло,

Да лучше кровью

Вконец истечь,

Чем этой гнилью

Поганить речь...

**

Подари мне незнакомый город,

Чтобы стал я сильным и счастливым,

Подари мне город на рассвете,

Вымытый ночным коротким ливнем.

Обмани меня, что длится лето

И что нам не надо торопиться,

Покажи, как мягким светом льется,

Отражаясь в лужах, черепица.

Подари мне запах теплой хвои,

Старых стен иноязычный говор,

Улочки, мощенные камнями,

Бурых башен простодушный гонор.

Подари — чтоб он при нас проснулся,

Город за оконной занавеской,

Чтоб могли мы вместе любоваться

Статью горожанок деревенской.

Чтобы уши, и глаза, и ноздри

Утолили многолетний голод —

Подари мне город на рассвете,

Подари мне незнакомый город.

Переводы Юлия Даниэля

Из финского.

Вейкко Коскенниеми

(1885-1962)

ГРЕБЕЦ НА РЕКЕ АУРА

 Под Аурским мостом плывет

 в своей лодчонке утлой

 пловец на розовый заход,

 в туман багряный, смутный.

 Гребет неспешною рукой

 к ночлегам звездным, росным;

 всему на свете дан покой,

 но не усталым веслам.

 Проходят дни, идут века,

 всё призрачно, всё бренно,

 но лишь воды и челнока

 движенье неизменно.

ПРОСТАЯ ПЕСЕНКА

 У межи на бугре гул от мельницы шел

 и сушились рыбацкие сети –

 здесь рыбачил рыбак, хлопотал мукомол,

 год за годом трудились соседи.

 Здесь в залив заходил косяками лосось

 и зерно с жерновами браталось,

 счастье в труд их вошло, пронизало насквозь –

 и с обоими так и осталось.

 Только души они отравили себе –

 злая зависть взрывалась, как порох,

 и взывали они то и дело к судье

 в пограничных раздорах и спорах.

 И обиды в сердцах умещались едва,

 и от гнева года не спасали,

 пока пели веселую песнь жернова

 и в заливе лососи плясали.

 Но на стыке владений их, прямо из вех,

 дуб, законов не знающий, вылез,

 он вознес свою крону зеленую вверх,

 корни мощные в землю пробились.

 Не ответит судья, кто хозяин ствола,

 утвердившегося горделиво;

 дочь бугра рассказать бы про это могла

 или сын работяги-залива.

 Над заливом ночные сошлись облака,

 успокоились мельницы крылья,

 дочка мельника, сын молодой рыбака

 сердце сердцу под дубом открыли.

 Так украдкой они под листвой молодой,

 там, где злоба и зависть кипели,

 над отцовской, наследственной, давней враждой

 тайный мост перекинуть сумели.

Из латышского.

Ян Зиемельниекс

И будет смерть, и цепь годов за нею,

Когда, мой друг, прочтешь ты строки эти;

Но — прах в песке — я разглядеть сумею

Твое лицо в смятенья нежном цвете.

Я буду знать, какая мысль простая

В тебе звенит и чем душа объята, —

Ты должен будешь мною стать, читая,

И видеть так, как видел я когда-то.

Цитаты из произведений Даниэля:

Я не верующий и не атеист. Я просто ничего не знаю...

Что может быть страшнее человека? Зверь убивает, чтобы насытиться. Ему — зверю — наплевать на честолюбие, на жажду власти, на карьеру. Он не завистлив! А вот мы — можем ли знать, кто жаждет нашей смерти, кого мы, сами не зная о том, обидели? Обидели самым существованием своим? Ничего мы не знаем...

Я стоял и разглядывал вертушку с бутылками, конусом возвышающуюся возле колонны. Здесь хранились эмоции. Разлитые по бутылкам, прихлопнутые сверху сургучем, они были снабжены случайными этикетками: «Коньяк», «Столичная», «Гурджаани»; а на самом деле туда загнали меланхолию, веселье, необузданный гнев, трогательную доверчивость, обидчивость и отвагу. Эмоции ждали своей поры. Они должны были выйти на свет из своих стеклянных тюрем, услышать глупые напутственные тосты и взыграть в руках, сдергивающих скатерти, в нечаянно целующих губах, в легких, набирающих побольше воздуха, чтобы достойно исполнить «Подмосковные вечера».

Никто из нас не знает, что скрыто в душе у другого. К примеру, наш с вами откровенный разговор есть не что иное, как безумие, самоубийственное срывание одежд. Но если вы сорвете на улице одежду в буквальном смысле слова - вас отведут в милицию, оштрафуют, общественное порицание вынесут - и только! А откровенность, срывание одежд душевных - недопустимо! Как знать, а вдруг какое-то мое слово, какая-то идея уязвит вас в самое сокровенное, самое больное место, вопьется настолько сильно, что вырвать эту ядовитую занозу можно только ценой жизни моей?! И вы ринетесь убивать меня - спасать себя! А кто и что может воспрепятствовать вам? Или любому, другому, третьему? Кто из нас знает, сколько весит вражда, которую кто-то испытывает к нам? И чем она вызвана? Неловким словом, манерой закусывать, формой носа?

Биография

Родился в семье еврейского писателя и драматурга М. Даниэля (Марка Наумовича Мееровича, 1900—1940).

Участник Великой Отечественной войны, был ранен. Окончил филологический факультет Московского областного педагогического института, работал учителем в Калужской области.

С 1957 года публиковался в СССР как переводчик поэзии.

С 1958 года публиковал за рубежом повести и рассказы (под псевдонимом Николай Аржак), критически настроенные по отношению к Советской власти. Наиболее характерна для прозаика Аржака и наиболее важна для русской прозы середины XX века повесть-антиутопия «Говорит Москва», рассказывающая о введении в СССР Указом Президиума Верховного Совета Дня открытых убийств, единодушном одобрении инициативы со стороны трудящихся масс и непросто дающемся отдельным гражданам неприятии чудовищного «праздника».

Основная масса переводов Юлия Даниэля — выполненные по подстрочникам стихи поэтов XX века (финских, латышских, армянских и др.). Даниэлю также принадлежат талантливые переводы мировой поэтической классики (Вальтер Скотт, Уильям Вордсворт, Виктор Гюго, Теофиль Готье, Бодлер, Адельберт Шамиссо, Федерико Гарсиа Лорка и др.), публиковавшиеся по большей части под псевдонимом Ю.Петров. Переводы из Аполлинера (Избранная лирика. М.: Книга, 1985) из-за цензурных гонений того периода автор был вынужден подписать именем Булата Окуджавы (по договоренности с Окуджавой). Переводы Даниэля стихов из Книги песен Умберто Сабы опубликованы под именем Д.Самойлова.

В 1965 г. арестован и в 1966 г. приговорён за эти публикации к 5 годам лагерей (вместе с другом, Андреем Синявским: «процесс Синявского — Даниэля»).

После освобождения в 1970 году жил в Калуге, публиковался как переводчик под псевдонимом Юрий Петров.

Затем вернулся в Москву и проживал с семьей своей второй супруги и пасынка.

Похоронен на Ваганьковском кладбище. На его похороны из Франции срочно вылетела семья Синявских: Андрей Синявский и Мария Розанова — но документы оформлялись столь долго, что к самим похоронам они не успели, совсем чуть-чуть опоздав.

17 октября 1991 года в «Известиях» появилось сообщение о пересмотре дел Ульманиса, Тимофеева-Ресовского и Царапкина, Синявского и Даниэля за отсутствием в их действиях состава преступления.

В настоящее время неизвестны какие-либо документы, которые бы свидетельствовали о привлечении к ответственности кого-либо из лиц, причастных к осуждению Ю.Даниэля. Есть основания полагать, что эти лица сохранили свои посты.