Главная » 2013 Апрель 2 » 13 января родился Васи́лий Вита́льевич Шульги́н
06:28 13 января родился Васи́лий Вита́льевич Шульги́н |
13 января родился Васи́лий Вита́льевич Шульги́н (1 [13] января 1878,
Киев — 15 февраля 1976, Владимир) — русский политический и общественный
деятель, публицист, автор знаменитых и очень интересных воспоминаний вполне
отражающих его большую, трудную ,даже трагическую, насыщенную событиями
жизнь. Депутат второй, третьей и четвёртой Государственных дум, принявший
отречение из рук Николая II. Один из организаторов и идеологов Белого движения.
Русский националист и монархист. В 1961 году в числе гостей присутствовал на
XXII съезде КПСС. Умер в 99 лет, до последних дней сохраняя ясную память. Вот
уж действительно как про него строки Тютчева из стихотворения «Цицерон»:
Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Он в их совет допущен был — И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил! При этих условиях нужны героические усилия, чтобы вывести русское племя на путь. И вот этих героических усилий, этого творчества, этой вдохновенной личности, этого человека, который будет день и ночь сидеть и думать, что бы сделать в этом отношении, человека, которого я бы назвал,… политическим Эдисоном, такового у нас нет. — Солдаты были убеждены, что он что-то знает. Я запомнил один случай. Однажды генерал шел в сопровождении всего штаба вдоль опушки леса... И тут то справа, то слева от движущейся нашей группы рвалась шрапнель над деревьями. .. Однако генерал шел, и мы должны были идти с ним. День был прекрасный. Радко Дмитриев был очень весел, шутил и угощал нас шоколадом. Он сделал довольно продолжительную остановку под огромным дубом, торчавшим на опушке. Осматривал расположение. А белые дымки шрапнелей продолжали рваться то справа, то слева. Пройдя шагов сто, Радко обернулся на дуб и увидел, что там, совершенно неизвестно для чего, стоит молодой офицер. Тогда генерал скомандовал громким голосом: — Поручик, ко мне! Бегом! Офицер побежал от дуба, и едва он успел отбежать, как ядро ударило в самый ствол там, где он стоял. — Нажимает? Вздор! Отступит... Офицеры кивали головами, и лица их сразу становились веселее. А Радко продолжал беседовать с нами на разные темы. И только короткие пальцы, которыми он барабанил по столу, показывали, что и он волнуется… А артиллерия продолжала бить. Бегали слушать грохот. Начальник штаба говорил, что по телефону сообщают о ярости противника, а Радко барабанил пальцами и отвечал: — Отступят. А потом прибавил: — Отступят к рассвету. Они нажимают перед отступлением. Около десяти часов вечера он простился с нами и пошел спать, сказав, чтоб разбудили его, если будет что-нибудь особенное. Но «особенного» не случилось. К рассвету противник отступил. Действительно, выходило так, что Радко «что-то знает». Это было нечто вроде ясновидения. Каким образом он знал, что они отступят, несмотря на то, что все донесения говорили о противоположном? Обыкновенный человек не может это знать. Ни военной науки, ни опыта тут недостаточно. Я понял в эту ночь, что такое, в существе своем, талант полководца. Он состоит из двух половин: личного мужества и таинственного дара угадывать будущее. — Не троньте его, у него прострелена голова насквозь Через два часа он будет готов. Но когда врач ушел, сестра сказала: — А я его все-таки перевяжу. У нее были чрезвычайно ловкие руки Сама про себя она говорила: — Я ведьма. Вещи меня слушаются. И на этот раз «вещь», то есть простреленная голова, послушалась волшебных рук. Прежде всего она обмыла раненому лицо, покрытое землей и грязью. Тогда под закрытыми глазами появились ужасные малиново-лиловые мешки. Потом она взяла эту голову, напоминающую не то арбуз, не то тыкву, в свои ведьмацкие ручки и, перебрасывая ее, голову, из одной ладони в другую, начала обматывать крайне сложным рисунком белой марли. Эта перевязка, по имени знаменитого античного врача, называлась и называется «гиппократовой шапкой». Я смотрел на это жонглирование человеческой головой, как на некое чудо. Чудо и случилось. Вопреки предсказанию Бушуева человек с простреленной головой не умер через два часа. Не только не умер, а через два дня едва слышно сказал свое имя. Спустя две недели в помощью санитаров он «ходил до ветра». Когда мы его эвакуировали со всеми предосторожностями, он был как будто бы вне опасности. — Мне надо сейчас... руку отрезать... Сейчас... Сейчас... Я присмотрелся к нему. И вдруг узнал. Это был Голосов. Капитан Голосов, мой ротный командир. Я ответил отчетливо: — Сейчас все будет сделано. И побежал в дивизионную палатку… У меня был .. хороший хирург… Он интересовался только трудными операциями и конскими бегами. Его страстью, истинным призванием был тотализатор. .. Я сказал, что у меня офицер, который требует, чтобы ему немедленно отрезали руку. Мой врач оживился и сказал: — Это интересно…. Я не присутствовал при операции, но руку ампутировали по плечо и сдали мне Голосова. При этом «тотализатор» сказал: — Ни к чему. Он умрет. — Почему? — Слишком много потерял крови. Сердце останавливается. — Совсем нет надежды? На мгновение задумавшись, он ответил: — Совсем — не бывает. Даю два процента. Мне показалось это огромным процентом. Мы втащили его на очень хороший грузовичок, который переделали из легковой машины. .. Я спросил с картой в руках: — Куда? Начальник пункта назвал какое-то село, прибавив: — Помещичья усадьба. Хозяева уехали, но усадьба не была разрушена. Большой зал с паркетом мы превратили в палату.. .. На койку положили Голосова. «Тотализатор» подошел, посмотрел на него, взял пульс и сказал: — Жив. Удивительно. Даю пять процентов. Поите его крепким кофе и не давайте спать. Это слышала сестра, которую я привез. Она была киевлянка. Отец и два брата ее служили в этом самом 166-м Ровенском пехотном полку, где ротным был Голосов. Спасти его было для нее вопросом любви и чести. Я присел около койки. Моментально появился кофе. Она стала вливать ему в рот. Выпив, он прошептал: — Спасибо. — И прибавил: — Какая удача! После нескольких чашек кофе он промолвил также шепотом, едва слышным: — Десять месяцев бы... Не тронуло... ни пуля... ни осколки... Ну, теперь ударила... Руку отрезали... но жив... Сестра говорила ему какие-то слова, которые, видимо, его окрыляли: — Не только живы, в Киев поедете. Он подхватил: — В Киев поеду... Так она возилась с ним всю ночь. Кофе и ласковые слова о Киеве — что там есть и как там сейчас, чего она сама не знала, потому что была девять месяцев без отпуска. Примерно в полночь пришел «тотализатор»: — Двадцать пять. Продолжайте. Кофе и разговор. Ушел. Пришел утром. Спросил меня: — Жив? — Жив, жив, в Киев хочет ехать. Он все же попробовал пульс и сказал: — Пятьдесят процентов. Все бывает, но он вне опасности, если его сейчас же повезут в Киев… .. В 1916 году осенью в Петербурге ко мне пришел один офицер и отрекомендовался: — Голосов. Я сказал: — Как? Капитан Голосов был тяжело ранен на фронте, ему ампутировали руку. — Да, я — его брат. Нас четыре брата Голосовых, все офицеры. — Ну, а как же мой командир роты? — Митя? Служит на нестроевой службе в Киеве. Очень доволен и счастлив. Немедленно приехав, я застал этого человека, окруженного, если можно так выразиться, стаей газетчиков, которые с испуганными лицами слушали его и спрашивали: — Вот это можно? Ответ: — Нет! — А вот это? — Ни в коем случае! — А это? — Боже сохрани! Так сыпались вопросы один за другим, и на каждый вопрос получался отрицательный ответ. Наконец совершенно перепуганные люди стали спрашивать явно несуразные вещи. Например, один из них спросил: — Скажите, пожалуйста, вот те объявления о мобилизации, которые расклеиваются по заборам, это можно печатать в газетах? К моему величайшему изумлению, получился ответ, правда, после некоторого раздумья, но в категорической форме: — Ни в коем случае нельзя. И когда кто-то спросил: — Собственно, почему же нельзя? Ответ получился еще более интересный: — Ну, как вы этого не понимаете? Ведь забор ваш в Германию послать нельзя, а номер газеты пошлют же?! В это время из-за угла на нас хлынул поток людей. Это была как бы огромная толпа носильщиков. Они тащили на себе все, что может вмещать человеческое жилье. Некоторые, в особенности женщины, успели сделать огромные узлы. Но это были не погромщики. Это была толпа, такая же, как там на площади, толпа пассивная, «присоединяющаяся»… Я понял, что нам нужно спешить туда, где громят. Но вместе с тем я не мог же хладнокровно видеть эти подлые узлы. – Бросить сейчас! Мужчины покорно бросали. Женщины пробовали протестовать. Я приказал людям на ходу отбирать награбленное. А сам спешил вперед, чувствуя, что там нужно быть. Оттуда доносились временами дикое и жуткое улюлюканье, глухие удары и жалобный звон стекла. Вдруг я почувствовал, что солдаты от меня отстали. Обернулся. Боже мой! Они шли нагруженные, как верблюды. Чего на них только не было! Мне особенно бросились в глаза: самовар, сулея наливки, мешок с мукой, огромная люстра, половая щетка. – Да бросьте, черт вас возьми! -Вот разгромленная улица. Это отсюда поток людей. Сквозь разбитые окна видно, как они там грабят, тащат, срывают… Я хотел было заняться выбрасыванием их из домов, но вдруг как-то сразу понял «механизм погрома» … Это не они – не эти. Эти только тащат… Там дальше, там должна быть «голова погрома», – те, кто бросается на целые еще дома. Там надо остановить… Здесь уже все кончено… Вот… Их было человек тридцать. Взрослые (по-видимому, рабочие) и мальчишки-подростки… Все они были вооружены какими-то палками. Когда я их увидел, они только что атаковали «свежий дом» – какую-то одноэтажную лачугу. Они сразу подбежали было к дому, но потом отступили на три-четыре шага… Отступили с особенной ухваткой, которая бывает у профессиональных мордобоев, когда они собираются «здорово» дать в ухо… И действительно, изловчившись и взявши разбег, они изо всех сил, со всего размаха «вдарили» в окна… Точно дали несчастной халупе ужасающе звонкую оплеуху… От этих страшных пощечин разлетелись на куски оконные рамы… А стекла звоном зазвенели, брызнув во все стороны. Хибарка сразу ослепла на все глаза, толпа за моей спиной взвыла и заулюлюкала, а банда громил бросилась на соседнюю лачугу. Этот ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходится в два русских, показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор над всем… Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстает от соседей… То, что мы умели только «петь, танцевать, писать стихи и бросать бомбы», теперь окупается миллионами русских жизней – лишних русских жизней… По счастью, «страна» не знает этого ужасного баланса смерти: два русских за одного немца, и поэтому эта самая тяжкая вина исторической России пока не ставится правительству на вид… Те, кто знает баланс, молчат. Ибо здесь пришлось бы коснуться и армии. А армия пока забронирована от нападок… Об ошибках Ставки и бездарности иных генералов «политические вожди» молчат. Осенью 1913 года ко мне в Киев пришел один человек, которого я совершенно не знал. Он назвал себя почтово-телеграфным чиновником…Он был чиновник как чиновник, только в глазах у него было что-то неприятное. Он начал так: – Все это я читаю, читаю газеты и часто о вас думаю… Тяжело вам, должно быть?...Надо вам «доказать» правду… Я тоже знаю, что не Бейлис убил… Но кто?. Надо вам узнать, кто же убил Андрюшу Ющинского?. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что его взгляд тяжел и настойчив. Но он был прав. Я ответил: – Разумеется, для меня, и да разве только для меня, было бы важно узнать, кто убил Ющинского?. Но как это сделать? Он ответил не сразу. Он смотрел на меня, точно стараясь проникнуть мне в мозг. Я подумал: «Экий неприятный взгляд» А он сказал: – Есть такой человек… – Какой человек?. – Такой человек, что все знает… И это знает… Я подумал, что он назовет мне какую-нибудь гадалку-хиромантку. Но он сказал: – Григорий Ефимович… Сказал таинственно, понизив голос, но я его сразу не понял. Потом вдруг понял, и у меня вырвалось: – Распутин?.. Он сделал лицо снисходительного сожаления. – И вот и вы, как и все… Испугались… Распутин… А ведь он все знает… Я знаю – вы не верите… А вот вы послушайте… Вот я раз шел с ним тут в Киеве, когда он был, по улице на Печерске… Идет баба пьяная-распьяная… А он ей пять рублей дал. Я ему: – Григорий Ефимович, за что? А он мне: – Она бедная, бедная… Она не знает… не знает… У нее сейчас ребенок умер… Придет домой – узнает… Она – бедная… бедная, – говорю… – Что ж, действительно умер ребенок? – Умер… Я проверил… Нарочно проверил, спросил ее адрес… А вот когда Государь император был в Киеве, по Александровской улице ехали… Я тогда вместе с ним стоял… – Где? - На тротуаре… в первом ряду… Все мне было видно, очень хорошо… Вот, значит, коляска Государя ехала… Государыня Григория Ефимовича узнала, кивнула ему. А он ее перекрестил… А второй экипаж – Петр Аркадьевич Столыпин ехал… Так он, Григорий Ефимович, вдруг затрясся весь… «Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром… за ним»… Вы мне не верите?... Его взгляд был тяжел… Он давил мне на веки. Я не могу сказать, чтобы мне казалось, что он лжет. Я сказал: – Я не имею права вам не верить… я вас не знаю… – Верьте мне, верьте… А всю ночь я вместе с ним ночевал, это значит перед театром… Он в соседней комнате через тоненькую стеночку спал… Так всю ночь заснуть мне не дал… кряхтел, ворочался, стонал… «Ох, беда будет, ох, беда». Я его спрашиваю: «что такое с вами, Григорий Ефимович?» А он все свое: «Ох, беда, смерть идет». И так до самого света… А на следующий день – сами знаете… в театре… Убили Петра Аркадьевича… Он все знает, все… его взгляд стал так тяжело давить мне на веки, что мне захотелось спать… Он продолжал: – К нему вам надо… к Григорию Ефимовичу… Он все знает. Он вам скажет, кто убил Ющинского, – скажет… Поверьте мне… вам же польза будет… Пойдите к Григорию Ефимовичу, поезжайте к нему… – Мы потеряли двух детей почти одновременно. Старшей девочке было шестнадцать, младшей – четырнадцать. Моя жена была в ужасном состоянии. Ее отчаяние граничило с сумасшествием. Ей ничем нельзя было помочь. Она совершенно не спала. Доктора ничего не могли сделать. Я страшно за нее боялся. Кто-то мне посоветовал позвать Распутина. Я позвал. И можете себе представить, он поговорил с ней полчаса, и она совершенно успокоилась. Просветлела и вернулась к жизни. Пусть говорят все, что угодно, все это может быть правда, но и это правда – то, что я вам рассказываю: он спас мою жену. Таких рассказов я слышал несколько. К сожалению, имена мною забыты, почему я их не привожу, за исключением рассказа Г., который помню точно. У баронессы, на Кирочной, где вообще полагалось бывать всему «замечательному», сидел Гришка. Это было за чайным столом. Сидел и разговоры разговаривал. Вдруг что-то заволновался… – Не могу, мать моя, не могу… – Что с вами, Григорий Ефимович?. Он заерзал, привстал, хотел уйти. – Куда вы? – Уйти надо нам… Враг идет… сюда идет… Сейчас здесь будет… Позвонили. И в комнату вошла Машенька Х. Она сама мне это рассказывала со слов баронессы и прибавила: – Я Гришку действительно ненавижу… Что он действительно имеет влияние?. Неужели это верно, он пишет «каракули» и эти каракули имеют силу наравне… с высочайшим рескриптом? У В. изящно-грубоватая речь, мало подходящая к посту товарища министра внутренних дел. – Правда вот в чем… Распутин прохвост и «каракули» пишет прохвостам… Есть всякая сволочь, которая его «каракули» принимает всерьез… Он тем и пишет… Он прекрасно знает, кому можно написать. Отчего он мне не пишет? Оттого, что он отлично знает, что я его последними словами изругаю. И с лестницы он у меня заиграет, если придет. Нет Распутина, а есть распутство. Дрянь мы, вот и все. А на порядочных людей никакого влияния не имеет. Все же, что говорят, будто он влияет на назначения министров, – вздор: дело совсем не в этом… Дело в том, что наследник смертельно болен… Вечная боязнь заставляет императрицу бросаться к этому человеку. Она верит, что наследник только им живет… А вокруг этого и разыгрывается весь этот кабак… Я вам говорю, Шульгин, сволочь – мы… И левые и правые. Левые потому, что они пользуются Распутиным, чтобы клеветать, правые, т.е. прохвосты из правых, потому что они, надеясь, что он что-то может сделать, принимают его «каракули»… А в общем плохо… Нельзя так… хоть наследник и болен, а все-таки этого господина нельзя во дворец пускать. Но это безнадежно… говорили сто раз… Ничего не помогает… – Как это было? – Да вот как… Он на меня посмотрел, рассмеялся и хлопнул по плечу. И сказал: «Жулик ты, брат»… Надо сказать, что мой молодой друг, конечно, не жулик. Но ловкий парень из донских казаков с университетским образованием. – А вы что? – А я ему говорю: «Все мы жулики. И вы, Григорий Ефимович, – жулик»… А он рассмеялся и говорит: «Ну, пойдем водку пить». – И пили? – Пили. Он не дурак выпить… – Что же эго за человек? – Да знаете, просто хитрый, умный мужик, и больше ничего… Пил, смеялся… – Кто же там был? – Да масса народа… говорили речи. Все, конечно, в честь его. Он ничего, слушал… Только раз, когда мой патрон, вы его знаете, начал говорить, что вот земля русская была темна и беспросветна, а, наконец, взошло солнце – Григорий Ефимович, – он его вдруг остановил: «Ври, брат, ври, да не слишком»… Иногда это действительно так. У некоторых женщин чувственность просыпается только тогда, когда к ней прикоснется «герой», герой нашего времени, разумеется. Ибо для каждой эпохи – свои герои. Это, вероятно, те, кто дают для данной эпохи наиболее нужное потомство. В этих случаях инстинкт женщины иногда на правильном пути. Она бессознательно стремится спасти вырождающуюся расу. Героя не всегда бывает легко найти. Любовники, которые на первых порах берутся из своего круга, нередко оказываются такими же серыми людьми, как и собственный муж… Тогда начинают искать в других слоях, выше или ниже себя… Те, что пониже, могут искать выше и ожидают своего «принца». Но те, кто окружены принцами, должны искать ниже, потому что люди своего круга уже испытаны, – они оказались слишком серыми, Вернее, слишком блестящими, т.е. вылощенными. .. Каждый новый «интересный» дает надежду, что это, быть может, «он»… его берут, но увы, – опять ошибка… Мятежные души мятутся дальше и становятся все смелее. Они начинают презирать условности, классовую рознь, наследственные предрассудки и даже требования эстетики и чистоплотности… И доходят до Распутина. Разумеется, к этому времени они уже глубоко развращены, пройдя длинный путь великосветской проституции… – Прикажете противоречить? – Не надо… Словом, нас было трое и Гришка… –Где ж это было? – Это было у отца протоиерея… Он очень хорошо служил, вроде как отец Кронштадтский… Нервно так, искренно… И вообще он был очень хороший человек… Ему часто говорили: «Отчего вы не позовете к себе Григория Ефимовича?» А он все не хотел и говорил, что им не о чем разговаривать… Наконец позвал… И вот мы тогда тоже были… – И вы его видели?.. – Ну да, как же… за одним столом сидела… – Какой же он? – Он такой широкоплечий, рыжий, волосы жирные… лицо тоже широкое… Но глаза!.. они маленькие, маленькие, но какие! – Неприятные? – Ужасно неприятные… Неизвестно какие, не то коричневые, не то зеленые, но когда посмотришь – так неприятно, что даже сказать нельзя. И Наташа то же самое говорила… Она его еще раз видела в Александро-Невской лавре, он на нее так посмотрел, что она во второй раз побежала прикладываться… чтобы «очиститься»… А одет он шикарно, шелковая рубашка и все такое… На нем вроде как поддевка, и все особенное… – Что же, он себя прилично держал? – Вполне прилично. Он все разговаривал с батюшкой, все какие-то духовные разговоры… Но я вам вот что скажу… Есть такая Манна – Русская? – Ну да, русская… – Почему же она Манна – Потому что она просто Мария… это она сама себя так называла… Она дочь графини П. Вы знаете, кто графиня П.? – Знаю. – Ну, так вот… Эта Mанна носила красную юбку – вот до сих пор, задирала ноги выше головы, короткие волоса – цвета перекиси, лицо не без косметики, и вообще была совершенно, совершенно неприличная женщина. Была она, как это говорится: «развратная до мозга костей», и в лице это у нее даже было… И, подумайте, она бывала при Дворе и все такое… Сходилась, расходилась то с тем, то с другим; в конце концов, добралась до Распутина… И другая есть – Г. – она дочь сенатора… эта немножко лучше, но тоже очень низко опускалась… Все-таки с ней можно было разговаривать… И вот она мне рассказывала про Распутина, что он совершенно особенный человек, что он дает ей такие ощущения… – Что же она… была с ним… как это сказать… в распутинских отношениях?. – Ну да, конечно… И вот она говорила, что все наши мужчины ничего не стоят… -А она что же, всех «наших мужчин» испытала? – О, почти что… И она говорила, что Распутин – это нечто такое несравнимое… Я ее тогда спросила: «Значит, вы его очень любите, Григория Ефимовича. Как же вы его тогда не ревнуете? Он ведь и с Манной, и с другими, и со всеми»… Конечно, я была дура… Она ужасно много смеялась надо мной, говорила мне, что я совсем глупенькая и «восторженная»… И говорила, что много таких есть, которые совершенно погрузились в мистицизм и ничего не понимают и не подозревают даже, что такое на самом деле Распутин. Кудесник очень хорошо все понял и ответил: – Отрок Алексей жив моей грешной молитвой… Я, смиренный Гришка, послан богом охранять его и всю царскую семью: доколе я с вами, не будет вам ничего худого… И никто не понял, когда этот человек переступил порог царского дворца, что пришел тот, кто убивает… Царской семье он обернул свое лицо «старца», глядя в которое царице кажется, что дух божий почивает на святом человеке… А России он повернул свою развратную рожу,пьяную и похотливую, рожу лешего-сатира из тобольской тайги… И из этого – все… Ропот идет по всей стране, негодующий на то, что Распутин в покоях царицы… А в покоях царя и царицы – недоумение и горькая обида… Чего это люди беснуются?. Что этот святой человек молится о несчастном наследнике?. О тяжелобольном ребенке, которому каждое неосторожное движение грозит смертью – это их возмущает. За что?. Почему?. Так этот посланец смерти стал между троном и Россией…Царь и Россия с каждым часом нарастающей обиды в сердце ведут друг друга за руку в пропасть… Биография Шульгина на следующей странице |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |