Главная » 2017 Март 11 » 10 марта 2017. Из книги Порудоминского "Даль"
10:57 10 марта 2017. Из книги Порудоминского "Даль" |
11 марта 2017
Возвращаемся к теме упоминаний нашего родного города
Николаева в мемуарной и биографической литературе. Книга «Даль» —
писателя, литературоведа, историка культуры Владимира Порудоминского, хороший
повод для этого.   Обессмертил свое имя В.И. Даль изданием в 1863-1866 годах
четырехтомника «Толкового словаря живого великорусского языка», содержавшего
более 200 тысяч слов, не потерявшего своей популярности, в печатном виде, даже
в наш век электронных коммуникаций. Когда Далю было всего четыре года, его семья переехала в
Николаев. Его отец, Иоган Христофорович Даль, датчанин по происхождению, в 1798
году принял русское подданство, 31 декабря 1809 года(12 января 1805 года) был
назначен на должность инспектора Черноморской медицинской управы в Николаев,
куда переехала и вся его семья. Впоследствии жизнь Даля была тесно связана с
Николаевом, где он прожил в общей сложности около 16 лет. 1 августа 1815 года
Даля определили учиться в Петербургский морской корпус, предсказывая ему
карьеру на морском поприще. Близкими его друзьями по корпусу были будущий
флотоводец Павел Нахимов. После окончания Морского корпуса в
1819 году В.И. Даль в чине мичмана служил на Черноморском флоте,
плавал на фрегате «Флора». С сентября 1823 по апрель 1824 он находился под
арестом по подозрению в сочинении эпиграммы на главнокомандующего Черноморским
флотом Алексея Грейга и на его любовницу Юлию Кульчинскую — еврейку Лию
Сталинскую, дочь могилёвского трактирщика, после первого брака выдававшую себя
за польку. Возможно из-за этой истории наш город Даль не очень жаловал
в своих воспоминаниях. Отец и брат его похоронены на николаевском городском
кладбище. В память о писателе и ученом, жизнь и деятельность которого были
связаны с нашим городом, 28 марта 1985 года улица Леккерта переименована в
улицу Даля. Итак отрывки из книги
Владимира Порудоминского , о жизни В.И.Даля в Николаеве, и подробный разбор
происшествия с эпиграммой. ** В 1812 году семья Далей жила в Николаеве. Сохранилось
семейное предание: Иван Матвеевич посылал старшего сына Владимира на базар
«слушать вести»; толпа на базаре дожидалась курьера, который кричал на всем
скаку содержание привезенных им депеш. Приятель Даля декабрист Завалишин опровергает семейное
предание и сердится, что такой вздор рассказывается якобы со слов Даля:
«Всякий, кто помнит еще 1812 год, знает, что… ни курьер, ни почтальон, ни даже
частный приезжий, до сообщения начальству не смел рассказывать и самым близким
людям даже того, что и сам видел…» Завалишин, наверно, помнил 1812 год, а дочь
Даля, поведавшая историю со «слушанием вестей», знала ее с чужих слов и вообще
много напутала в своих воспоминаниях. ** Приятель Даля, мичман Ефим Зайцевский тоже писал стихи. С
годами он сделался Ефимом Петровичем, и капитаном первого ранга, и генеральным
консулом в Сицилии. Его стихи много удачнее Далевых, они и напечатаны раньше —
и сразу в журнале Рылеева и Бестужева. Среди николаевских друзей Даля находим Анну Петровну Зонтаг,
урожденную Юшкову, впоследствии писательницу. Анна Петровна в родстве, главное
же — в близкой дружбе с Жуковским («милая сестра», — он к ней пишет); это
небезразлично, видимо, для будущих литературных связей Даля. Писательницей Анна
Петровна стала много позже, но нам не это сейчас важно, — нам хотя бы
редким пунктиром обнести, хотя бы двумя-тремя вешками наметить литературное
окружение Даля в Николаеве, хотя бы несколько человек назвать, кому мог он
прочитать сочинения свои. Такой кружок у Даля, кажется, был. В числе его
слушателей, без сомнения, были домашние: если не отец, предпочитавший одинокий
досуг в запертом изнутри кабинете (да и умер отец через два года после приезда
Даля), то уж наверно мать, вышедшая сама из среды литературной, сестры — во
всяком случае, сестра Паулина (Павла), женщина одаренная, пусть не как
литератор (хотя позже она займется переводами), но как ценительница литературы;
Даль, уже известный писатель, спрашивал ее мнение о своих вещах, считался с ее
советами. Один из ближайших друзей Даля в Николаеве — астроном Карл
Кнорре; но здесь дружба особая. Здесь не только литературные чтения, не только
обмен новостями и разговоры вообще: с Карлом Кнорре беседы научные; научная,
исследовательская (испытательская, что ли) жилка сызмала билась в Дале — даже в
самом стремлении записывать и объяснять слова слышится это биение. Карл Кнорре связывал Даля с «другой дорогой», которая отвечала
потребности мичмана в «основательном учении, в образовании»; «другая дорога»
Карла Кнорре вела Даля в науку, дорогой этой он спустя несколько лет и пошел,
«переседлав» из моряков в студенты-медики. Более того, Карл Кнорре сам как бы
олицетворял разительную возможность идти этой «другой дорогой», на которую
манил Даля. Поступив на богословский факультет Дерптского университета, Кнорре
познакомился с замечательным астрономом, профессором Василием Яковлевичем
Струве, увлекся его трудами, бросился ему помогать в геодезических работах, в
исследованиях астрономических и в науках этих до того преуспел, что, когда в
1820 году в Николаеве основана была обсерватория, Струве смело предложил
молодого ученика своего, более того — сподвижника, туда директором. А было
тогда Карлу Кнорре девятнадцать лет. Он и Даль погодки. Кнорре как бы повторил путь отца Даля, Ивана Матвеевича; от
богословия — к точным наукам; пример отца и пример друга — это много. ** Пока Владимир Даль — моряк и на «другой дороге»
«сочинитель». В Николаеве он даже известный «сочинитель», Известен как сочинитель — это можно смело утверждать.
Сохранились две одноактные комедии Даля: «Невеста в мешке, или Билет в Казань»,
датированная 1821 годом, и «Медведь в маскараде», написанная годом позже Сохранились наброски
третьей комедии; возможно, и она была написана. Главное же, сохранилась
пометка, что, по крайней мере, одна из Далевых комедий была поставлена. Это не
так мало для Николаева, для «портового заштатного города» (как Даль его
называл), где и артисты-любители, и публика наперечет, и все больше или меньше
друг с другом знакомы. В какой-то зале, в собрании или в частном доме, николаевская
публика смотрела «Невесту в мешке», комедию мичмана Даля 1-го. ДЕЛО О МИЧМАНЕ ДАЛЕ
1-м, СУЖДЕННОМ…» 1 Читаем снова «Общий морской список»: «1822. Был в кампании
на военной брандвахте у Очакова. 1823 и 1824. Находился при николаевском порте.
1823. Был под судом за сочинение пасквильных писем…» Феодосий Федорович Веселаго, историк флота, автор «Морского
списка», делает в этом месте снисходительное примечание: «Это было собственно
юношеское, шутливое, хотя и резкое стихотворение, но имевшее важное местное
значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Примечание, цель которого объяснить, ничего не объясняет,
скорее запутывает дело: «шутливое, хотя резкое», «но имевшее важное местное
значение» и т. д. «Общий морской список» — труд официальный, часть со
сведениями о флотской службе Даля вышла через двадцать лет после его смерти,
когда все уже и позабыли, что Даль был морской офицер, и знали его — автора
«Толкового словаря». Сообщение биографических подробностей, впрочем, и не входило
в задачу историка, собравшего воедино послужные списки русских
офицеров-моряков. Формуляр Даля об этом происшествии (возможно, событии) в его
жизни сообщает так же скупо. Графа одиннадцатая: «Был ли в штрафах, под
следствием и судом; когда и за что именно предан суду; когда и чем дело
кончено». Запись: «Был за сочинение пасквилей и по решению Морского
Аудиториатского Департамента вменено в штраф бытие его под судом и
долговременный арест, под коим состоял с сентября месяца 1823 по 12 апреля 1824
года». Запись разъясняет таинственную строку в списке Веселаго: «1823 и 1824.
Находился при николаевском порте». Проще сказать, находился под арестом. 2 «Дело 28-го флотского экипажа о мичмане Дале 1-м сужденном в
сочинении пасквилей» начато 3 мая 1823 года. …В течение некоторого времени «благородная публика г.
Николаева поносима была разными подметными письмами…а с 19-е на 20-е число сего
апреля месяца ночью во многих местах города приклеены четвертные листы,
заключающие в себе пасквиль». Пасквиль этот приложен к делу — глупейшее стихотворение под
названием «С дозволения начальства», написанное от имени преподавателя итальянского
языка штурманского училища Мараки (тут же справка: оный Мараки от авторства
отказывается). Сочинитель, пасквилянт (по-Далеву, «пасквильник») объявляет
«сброду, носящему флотский мундир», о своем близком знакомстве с некой
«подрядчицей», которая «скоро до всех доберется». Стихотворение могло не отличаться ни умом, ни поэтическими
достоинствами, — «публика г. Николаева» отлично понимала, о чем речь. Главный командир Черноморского флота вице-адмирал Грейг
приблизил к себе молодую особу женского пола, которая в глазах «общества»
отличалась тремя «пороками»: занималась торговлей, была простого звания и к
тому же еврейкой. Созерцать такую женщину рядом со славным российским адмиралом
было, по меньшей мере, необычно; тем более сам адмирал откровенно давал понять,
что его расположение к окружающим во многом зависит от доброго отношения к ним
«молодой особы». Современник вспоминает, как, рассчитывая выслужиться,
вертелись офицеры в гостиной у адмираловой пассии… «По случаю падавшего сильного подозрения в составлении оного
пасквиля 28-го флотского экипажа на мичмана Даля 1-го» приказано было
полицмейстеру Федорову произвести «в квартире его, Даля, обыск, где и сысканы
нового сочинения ругательный пасквиль же вчерне, по собственному признанию
Даля, руки его…» Приложено несколько экземпляров стихотворения «Без
дозволения начальства» (подзаголовок: «Антикритика»), стихотворения, также не
отличающегося ни остроумием, ни тонкостью насмешки, ни достоинствами слога. Воспоминания донесли до нас несколько занимательных
рассказов о том, как у Даля нашли стихи. Например: полицмейстер закончил обыск
и собрался уходить, но матушка Даля указала презрительно на нижний ящик комода,
где хранилась старая обувь, — «Что ж там-то не искали?». Дальше как в
романах: рассерженный полицмейстер нагнулся к ящику, и… скомканная бумажка с
«нового сочинения ругательным пасквилем» у него в руках. Или: полицмейстер,
который прямо не мог отправиться к офицеру с обыском, приказал расставить под
окнами Далевой квартиры какие-то приборы, якобы для измерений улицы, а сам попросил
у матушки Даля листок бумаги; впущенный в кабинет, он быстро обыскал стол и
обнаружил черновик стихотворения… Жаль, не было в живых отца Даля, Ивана Матвеевича, с его
вспыльчивостью и двумя пистолетами за поясом: можно было бы для еще большей
занимательности устроить пальбу!.. Но ведь с точки зрения «примет времени» и «примет Даля» все
произошло гораздо проще и интереснее! Полицмейстеру приказали произвести «в
квартире его, Даля, обыск» — он и произвел, не считаясь с положениями закона
(«примета времени»!). Даль же заявляет следствию решительный протест именно
потому, что обыск был произведен с нарушением принятых правил — в его
отсутствие, без понятых и т. д. («примета Даля»!). 3 «История» с пасквилем таит в себе некоторый соблазн: так и
«подмывает» вывести ее как пример Далева молодечества (иногда усматривают в ней
и Далеву «оппозиционность» — «супротивность», «противосилие»). В самом деле, главный начальник и супротив — мичман, но вот
не испугался — написал стихи, высмеял! А про что стишки-то? Ах, да какая
разница, главное, замахнулся, руку поднял… И чуть ли не традиция: в
жизнеописании Даля помянуть недобрым словом адмирала, вроде: «Все, что было
связано с именем адмирала Грейга, так или иначе приводило к «потрясениям». Но с именем адмирала Грейга связаны были успешные операции
отряда кораблей в составе средиземноморской эскадры Сенявина; удачи в Афонском
и Дарданелльском сражениях; на Черном море он явился как деятельный начальник,
немало труда положивший на укрепление флота, — при нем стали ходить здесь
первые пароходы, усовершенствованы и оснащены механизмами николаевские верфи и
мастерские, в городе были открыты астрономическая обсерватория, физический
кабинет, музеум, морская библиотека; краткий перечень и тот свидетельствует,
что с именем адмирала Грейга связаны были не «потрясения» (в кавычках), а
достойные страницы в летописи русского флота. Биография Грейга существовала и
вне биографии Даля. Понять Даля можно: он не из тех, кто ищет благосклонность
начальника в гостиной его возлюбленной. Даль умел смешные сценки придумывать и
представлять: веселил бы этими сценками Грейгову «молодую особу», глядишь, и
дождался бы адмиральских милостей. Но Даль возмущен, он «протестует», если
угодно, он «сценку» не для гостиной, а против гостиной сочиняет. Но он к тому
же не настолько «чудак», чтобы во всем пренебречь предрассудками времени и
среды. 4 И главный начальник флота оказался не из таких «чудаков»… Адмирал Грейг стал мичманом на сорок пять лет раньше
Владимира Даля: звание было пожаловано Грейгу в день рождения. Крохотное
существо кричало в пеленках — уже мичман; существо-мичман было сыном
знаменитого адмирала Самуила Грейга (одного из героев Чесменского боя и
Гогландского сражения) и крестником Екатерины Второй (Самуил Грейг и лично
императрице оказал услугу — участвовал в аресте княжны Таракановой). Алексей
Грейг стал мичманом от рождения, с десяти лет плавал на военных судах, с
тринадцати бывал в морских сражениях, его хвалили Сенявин и Нельсон. Он не
нашел в себе снисхождения к молодому тощему офицеру, который сочинял комедии,
боялся качки и до Севастополя ездил в телеге. У адмирала Грейга не хватило
гордости, чтобы не заметить бесталанных стишков. Глупый пасквиль не запишешь в подвиги неудачливому мичману
Далю; но и главный командир Черноморского флота не украсил свой послужной
список, когда, удовлетворяя личное самолюбие, двинул против молодого офицера
всю силу власти, находившейся в его руках, — начал суд, заранее зная, что
сам продиктует приговор. Даль указывал на нелепость суда, где он «ответчик без челобитчика»,
требовал, чтобы объявили ему, по чьей жалобе (!) начато дело. В ответ его
пугали грозными артикулами воинского устава и указами 1683 и 1775 годов,
согласно которым «пасквилотворец» наказан быть имеет тюрьмою, каторгой,
шпицрутеном и едва ли не смертной казнью. Даль себя виновным, то есть
«пасквилотворцем», не признал, хитро утверждая, что сочинение им пасквиля не
доказано, найденный же у него черновик стихотворения есть, наоборот, ответ на
пасквиль — «антикритика». 5 Хорошо, что в архиве сохранилось «Дело о мичмане Дале 1-м
сужденном…» — иначе вообще трудно было бы докопаться до истины. И в изложении
самого Даля, и в пересказе его близких «история» претерпела с течением лет
существенные изменения. «В Николаеве
написал я не пасквиль, а шесть или восемь стишков, относившихся до тамошних
городских властей; но тут не было ни одного имени, никто не был назван и стихи
ни в каком смысле не касались правительства. Около того же времени явился
пасквиль на некоторые лица в городе (этот второй пасквиль написан был на жившую
в доме адмирала Алексея Самуиловича Грейга, близкую к нему личность. — В.
Даль), пасквиль, который я по сию пору еще не читал. Главный местный
начальник предал меня военному суду, требуя моего сознания в сочинении и
распространении этого пасквиля, тогда как я увидал его в первый раз на столе
военного суда». Но мы уже знаем, что Даль впервые увидел пасквиль никак не
«на столе военного суда», что он его раньше читал (если не написал) и сочинил в
ответ эти самые «шесть или восемь стишков» (в действительности — двенадцать).
Мы знаем, что стишки эти, хоть и названы «антикритикой», по существу, тоже
пасквиль, притом как раз «на жившую в доме Грейга, близкую к нему личность». В русских пословицах понятия «правда» и «сознание»
(«признание») часто не совпадают (в сборнике пословиц Даля по разным отделам
идут), то есть лгать грешно, а не сознаться иной раз и полезно: «Сам признался,
сам на себя петлю надел». Даль не хотел признаваться, хотя приведенную
объяснительную записку он сочинял в начале сороковых годов, через двадцать лет
после дела о пасквиле. Воспоминания дочери Даля чуть откровенней объяснительной
записки: по городу ходила «глупейшая насмешка в стихах», — автором ее Даль
не был; однако дома у него нашли при обыске другое стихотворение
(«действительно отцовского сочинения»), в котором «он сам трунил над
влюбившимся адмиралом». Мемуаристка прибавляет поспешно: никто посторонний
стихотворения не читал. Мельников-Печерский, который, видимо, узнал про «историю» с
пасквилем от самого Даля, но уже в 50-е годы, еще осторожнее: «Поседелый
адмирал захотел во что бы то ни стало узнать имя дерзкого, что осмелился
пошутить над усладою поздних дней его… Кому же написать стихи?.. Разумеется,
сочинителю. Дело кончилось тем, что мичман Даль волей-неволей должен был
оставить Черноморский флот». Мельников-Печерский, как видим, вроде бы отрицает,
что Даль «пошутил» над «усладою поздних дней» адмирала. Далю приписалистишки,
потому что он слыл «сочинителем». Даль всю жизнь старался заглушить в окружающих память об этом
деле, пресечь разговоры о нем и имел на то основания. Из формулярного списка
Даля узнаем, что лишь 12 апреля 1859 года государь император всемилостивейше
соизволил «не считать дальнейшим препятствием к получению наград и преимуществ
беспорочно служащим предоставленных» дело о «сочинении пасквилей» мичманом
Далем. 12 апреля 1859 года! За несколько месяцев до того, как старик уволен был
в отставку!.. Даль с этим «делом» за плечами тридцать пять лет прожил, двух
императоров пережил, пока наконец третий соизволил «не считать дальнейшим
препятствием». Ох, не случайно Даль к слову «формуляр» («послужной список; вся
служебная жизнь чиновника, внесенная установленным порядком в графы») дает в
«Толковом словаре» пример: «У него формуляр нечист, замаран подсудностью»!.. 6 Грейг продиктовал приговор: «Лишить чина и записать в матросы
на шесть месяцев». Матросская пословица «не все линьком, ино и свистком» —
слабое утешение, рядом живет другая: «Не дотянешь — бьют, перетянешь — бьют».
Даль послал прошение на высочайшее имя. В столице у Грейга были, наверно,
недоброжелатели, которые с удовольствием прочитали насмешливые строки про
влюбленного адмирала. Стихи, хороши ли, плохи ли, совпадали с «мнением света».
В «Деле о мичмане Дале» много было предвзятого, да и над доказательствами судьи
не слишком трудились. Морской Аудиториатский Департамент отменил разжалование
«в матрозы», признав достаточным наказанием «бытие его, Даля, под гудом и
долговременный арест». Безоружный мичман выиграл битву с поседелым боевым
адмиралом, но не следует преувеличивать победы — в том смысле выиграл, что
вышло не по-Грейгову. И хотя одновременно Далю присвоили следующий чин —
лейтенант (явная шпилька Грейгу) и перевели служить на Балтику, победа не за
Далем. «Судиться — не богу молиться: поклоном не отделаешься».
Окончательный приговор по делу о мичмане Дале — почти поклон, но разве только
приговор венчает дело? Молодой человек едва вступил в жизнь — и вдруг военный
суд, ни за что, за шутку, пусть неуместную, за шалость, пусть ненужную,
недостойную даже; и молодой человек видит с ужасом нацеленную на него, тяжелую
и неопровержимую военно-полицейско-судебную махину, которой располагал и
повелевал государев наместник на Черноморском флоте. Такое впечатление
молодости даром не проходит. *** И еще несколько интересных отрывков о личности В.И.Даля и его жизни, из
этой интересной книги. ** Сам он, кроме русского языка, знал немецкий, французский,
английский, знал украинский, белорусский, польский, читал и писал на латыни,
изучал болгарский и сербский языки, владел татарским, башкирским и казахским. ** Шестнадцатилетним юношей оказавшись в Европе, Владимир Даль
попал не в какую иную страну, а именно в Данию. «Когда я плыл к берегам Дании,
меня сильно занимало то, что я увижу отечество моих предков, мое отечество.
Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился в том, что
нет у меня ничего общего с отчизной моих предков». ** Уже в конце жизни на вопрос, кем себя считает, «немцем» или
русским, Даль отвечал: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь
предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа
человека — вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу.
Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа —
мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю
по-русски». ** В семье самого Даля были люди разного вероисповедания: сам
он и двое детей от первого брака числились лютеранами, вторая жена и три дочери
от нее — православными Мельников-Печерский (писатель)
горячо доказывает, что Даль был «с юности православен по верованиям». Он
воспроизводит по памяти длиннейшие восторженные гимны, в которых Даль воспевал
православие и поносил лютеранство. Но сам Даль писал о различиях в религиозных
воззрениях: «Хуже всего то, что и тут и там является нетерпимость, уверенность
в святости своей, в избранничестве своем и ненависть к разномыслящим».
Велеречивые гимны, приведенные Мельниковым-Печерским, завершаются странным
«поворотом»: Даль намеревается перед смертью принять православие, чтобы не
пришлось «тащить его труп через всю Москву на Введенские горы», где находилось
лютеранское кладбище, тогда как жил он возле православного Ваганьковского —
«любезное дело — близехонько» ** Даля не привлекала религиозная обрядность. «Тупая привычка к исполнению обряда, будто сущности дела,
глушит, как сорная трава, добрую пшеницу; внешность заступает вовсе дорогу
духовному, обряд вытесняет мысль и чувство…» — читаем у Даля. Даль всегда
противопоставлял «внешнее» «сущности». ** По словам Владимира Ивановича Даля, Иван Матвеевич (отец) уехал из Гатчины оттого, что «был
горяч иногда до безумия и с великим князем (Павлом) не ладил». Хорошо сказано —
«не ладил», когда один — волостной лекарь, ежедневно являвшийся к великому
князю с рапортом, а другой — завтрашний государь император (и тоже «до безумия»
горяч). Однажды некий майор кирасирского полка опоздал на какой-то
парад или смотр, и великий князь закричал ему такое, что тот снопом свалился с
лошади. Доктор Иван Даль подъехал и тотчас определил — удар. «Я слышал от
матери, — вспоминает Владимир Даль, — что она была во все время после
этого в ужасном страхе, потому что отец мой постоянно держал заряженные пистолеты,
объявив, что если бы с ним случилось что-нибудь подобное, то он клянется
застрелить наперед виновного, а потом и себя». Опять-таки неплохо сказано:
«застрелить виновного»… Даль не перенял отцовской горячности, всю жизнь был ровен,
спокоен и выдержан, — иные черты в характере ребенка появляются не от
подражания наставнику, а от противопоставления ему ** Даля привезли в корпус летом 1814 года. Он так и напишет в
старости: «Нас, двоих братьев, свезли в 1814 году в Морской корпус (ненавистной
памяти), где я замертво убил время до 1819 года». В автобиографической записке,
продиктованной за несколько месяцев до смерти (одряхлел, сам не имел сил
писать), записке неоконченной, с грустной пометкой, завершающей оборванный
текст: «Продолжения не было» — и в этом документе о корпусе снова то же: «…В
памяти остались одни розги». ** В официальном «Очерке истории Морского кадетского корпуса»,
изданном «по высочайшему повелению» в годы царствования Николая Первого, о
времени учения Даля читаем: «Всякий офицер мог наказать, как ему угодно, и иные
этим правом пользовались неумеренно». В корпусе велся ударам точный счет, с
родителей поротых кадетов брали даже деньги за розги, потраченные «на
воспитание». Анналы корпуса сохранили «презабавную» историю: священник трижды
приказывал кадету прочитать отрывок из священного писания, и кадета трижды
пороли за то, что читает неверно. Первый раз пороли за рассеянность, второй —
за непослушание, третий — за упрямство. Потом священник сам заглянул в книгу —
там оказалась опечатка! Самое любопытное: за пять лет учения кадета Владимира Даля ни
разу не пороли. ** Об учебе Даля на
врача, после оставления морской службы, в Дерптском университете. «Печь стояла посреди
комнаты у проходившей тут из нижнего жилья трубы. Кровать моя была в углу,
насупротив двух небольших окон, а у печки стоял полный остов человеческий —
так, что даже и в темную ночь я мог видеть с постели очерк этого остова,
особенно против окна, на котором не было ни ставен, ни занавески». И вот
однажды (право, забавный случай стоит того, чтобы о нем рассказать) «во время
жестокой осенней бури» Даль, проснувшись ночью, услышал, что в комнате стучит
что-то мерно и ровно, будто маятник. А «дождь и ветер хлещут в окна, и вся
кровля трещит», и ветер «завывает по-волчьи», и «темь такая, что окна едва
только отличаются от глухой стены»; но вот стучит, и Даль встал с постели и
пошел на стук, и остановился в недоумении «носом к носу с костяком». И точно —
«маятник явным образом ходит в скелете». Даль «ближе, ближе (а ведь многие бы
на его-то месте — дальше, дальше, но Даль любопытен, нет — любознателен, он — ближе), «чтобы рассмотреть впотьмах такое
диво» (!), — и тут «остов мой, с кем я давно уже жил в такой тесной
дружбе, внезапно плюнул мне в лицо». Удивленный Даль принялся шарить в темноте,
оглаживать скелет руками — он хотел понять явление; и вот «погладил череп по
лысине» — «вздохнул и улыбнулся, все объяснилось. В кровле и потолке, подле
трубы или печи, сделалась небольшая течь, капля по капле, на лысую, костяную,
пустую и звонкую голову моего немого товарища!» В смешных положениях полнее
порой раскрывается натура человека: Даль и в смешном положении весел, а не
смешон; умен, а не глуп! --- Как дома к холму, город жмется к университету. Всюду
студенты: на площади перед ратушей, в аллеях парка, на берегу неширокой реки
Эмбаха. По дотошному подсчету из каждых двухсот студентов пять находило кончину
в водах Эмбаха — злому коварству волн способствовала влага, вливаемая внутрь
славными viris — мужами: пиво — громадными кружками, жженка, вкусно дымящаяся
на столах, ром и знаменитая «дубина» — крепчайший напиток (про него говорилось:
«Единственная дубина, которой бурш разрешает сбить себя с ног»). ** В московском доме Даля находили приют славянские деятели —
беженцы, ускользнувшие от расправы и стремившиеся снова туда, где над их
головою занесена была кривая сабля поработителей. Даль поселил у себя черногорского священника Матвея Саввича,
«попа Мато», как его именовали. Поп Мато привез в Россию младшего сына Савву
учиться, а сам собирал среди москвичей пожертвования. Ему было
пятьдесят, — огромного роста, в плечах косая сажень, всегда одет в
национальный костюм и, несмотря на священный сан, увешан кинжалами и
пистолетами; на улицах за ним толпа зевак ходила. Поп Мато называл Даля «отец»,
жену его — «мать»; всем в доме говорил «ты». Тихий, вышедший в отставку старик
чиновник Даль — и вдруг предоставил кров невесть откуда взявшемуся ражему
молодцу (такому, право, не всякий даже из соображений благонамеренности дал бы
убежище)… ** Даль «толковал» Пушкину историю осады города в главных ее
чертах и в мелочах, в подробностях; так же «толкует» он нам в своих
воспоминаниях историю посещения Пушкиным Оренбурга: байка о том, как бердские
старики приняли поэта за антихриста («волос черный, кудрявый, лицом смуглый и
подбивал под «пугачевщину», и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что
вместо ногтей на пальцах когти») ** «…Науки и искусства не должны быть поруганы и обесчещены…
это сокровищница ума и сердца, а не бумажник. Я возьму деньги за статью,
которую написал, но я никогда не напишу статью за деньги…» (Пушкин незадолго
перед тем писал к Бенкендорфу: «В работе ради хлеба насущного, конечно, нет
ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не
умею писать ради денег».) ** Рукописи статей приотворяют дверь в мастерскую Даля, —
нет, не зоолога Даля: был один Даль со своим взглядом на жизнь и способами ее
постижения — один и тот же Даль писал статьи для «Зверинца» и составил
«Толковый словарь». В статьях о животных — научные сведения рядом с народными
преданиями, приметами, пословицами, местными наименованиями. Рассказы
«Зверинца» набиты бесконечными бытовыми наблюдениями, занятными историями,
которые Даль во множестве знал от очевидцев или которых сам был очевидцем: «Самая
злая стая собак не тронет человека, если он ляжет, растянувшись навзничь,
закинет руки на голову и будет спокойно лежать; я имел случай испытать средство
это… Стая, окружив меня в расстояние не более аршина, порываясь с лаем и воем,
не переступала, однако же, известных пределов, точно будто все собаки на
привязи. Уверяют, что тем же средством можно спастись от волков; но признаюсь,
зная волчий нрав и свойства, трудно этому поверить и еще труднее решиться на
испытание». ** Даль считался «правой рукой» министра, и многие люди,
пожилые — с одышкой и тяжелой походкой, и юноши — с легким дыханием и легким
шагом, исполненным надежд, всходили, взбирались, взлетали на высоту девяноста
ступеней; «искатели мест и наград», говорит о них мемуарист и добавляет, что
Даль «всегда был для них невидимкой». Он не любил протекцию: «протежировать —
покровительствовать, заступничать, держать любимцем» и, самое главное, «давать
ход не по заслугам». В столице о нем говаривали:«Несносно честный и правдивый». ** Доброе дело Даль высоко ценил, но о «добрых» людях говорил
по-своему: «Добрый человек, хвала двусмысленная: не видно, есть ли воля и ум». И несколько интересных пословиц из сборника Владимира Даля «Кто кому надобен, тот тому и памятен» «Дурной скажет, что ел и пил, а хороший скажет, что увидел». «Своя рубаха — свой простор, своя и теснота» «Богатство с деньгами, голь с весельем» «Дуга золоченая, сбруя ременная, а лошадь некормленая» «Где закон, там и
обида» «Кто законы пишет, тот их и ломает» «Что мне законы, были бы судьи знакомы» «Продорожил, ничего не нажил, а продешевил да два раза
оборотил». «Ехал наживать, а пришлось и свое проживать» «Муж пьет — полдома горит, жена пьет — весь дом горит» «Одна рюмка на здоровье, другая на веселье, третья на вздор» Прикрепления: Картинка 1 · Картинка 2 |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |