Главная » 2012 » Сентябрь » 8 » Замечательный одесский поэт "серебряного века" Семен Кесельман
12:12 Замечательный одесский поэт "серебряного века" Семен Кесельман |
К сожалению мы не знаем в какой день и месяц родился Семён Иосифович (Осипович) Ке́сельман (Кессельман) (1889, Одесса — 1940, там же) — русский поэт «Серебряного века», представитель одесской литературной школы. Был вытянут Катаевым, можно сказать из небытия, в его знаменитой книге «Алмазный мой венец». Кесельман публиковал свои юмористические и иронические стихи под псевдонимом «Эскес» (по первым буквам имени и фамилии), а лирические под своей подлинной фамилией. Дар лирического поэта в Кесельмане высоко ценили его современники.  Стихотворений Кесельмана известно совсем немного, но и этого оказалось достаточно чтобы его запомнили и полюбили. Его стихотворение «Святой Николай» Дмитрий Быков включил в свой список «100 лучших стихотворений русской поэзии». ** Святой Николай Прибой утих. Молите Бога, Чтоб был обилен наш улов. Страшна и пениста дорога По мутной зелени валов. Печальны песни нашей воли, Простор наш древен и велик, Но нас хранит на зыбком поле Прибитый к мачте тёмный лик. Туманны утренние зори, Плывет сентябрь по облакам; Какие сны на синем море Приснятся тёмным рыбакам? Темна и гибельна стихия, Но знает кормчий наш седой, Что ходят по морю святые И носят звёзды над водой. ** Зимняя гравюра Воздух ясен и деревья голы, Хрупкий снег, — как голубой фаянс; По дорогам Англии веселой Вновь трубит старинный дилижанс. Вечер тих. За дальней снежной крышей Гаснет в небе золотая гарь; У таверны, над оконной нишей Гном зажег решетчатый фонарь. У ворот звенит твоя коляска, Ты взошла на скользкое крыльцо, — У камина вспыхнувшая сказка Озарила бледное лицо. Наше счастье юное так зыбко В этот зимний, в этот тихий час, Словно Диккенс с грустною улыбкой У камина рассказал о нас. ** Агнесса Лишь только в сумраке закроют двери И грусть моя сольется с полутьмой, Из синевы далеких повечерий Плывет в мечтах старинный Кентербери, Засыпан белой английской зимой. Я вижу Вас, притихшая Агнесса, И розы платья Вашего цветут То в церкви, где звенит простая месса, То у камина, где школяр-повеса В скрипучем кресле учит скучный ut. Я помню голос нежный и несмелый, Каштанов треск на золотых дровах, Когда померкнет день оледенелый, — И ветвь темнозеленую омелы Над очагом веселым Рождества. Вы плачете, Агнесса, Вы поете О юности фарфоровой, — как встарь, Мелькают дни в стремительном полете: Над книгой сказок в ветхом переплете Весна качает голубой фонарь… Все тише песня синих повечерий; В глухом снегу сверкающей пурги Все призрачней старинный Кентербери. Бледнеет ночь, — и у стеклянной двери Я слышу Ваши тихие шаги. 1918 ** Летучий голландец О нем давно забыли моряки; Печален жребий — быть в морях забытым; Уж не летать, склонившись над бушпритом, Ему на черных парусах тоски. Впиваясь взором в даль, скрестивши руки, Пророчил гибель темный дух морей, И звездный блеск в просветах черных рей Не отгонял его извечной скуки. В последний раз у южных берегов Промчалося старинное виденье, И рыбаки, упавши на колени, Молили Богородицу Ветров. И нет его. Горят и гаснут зори Над дюнами глухих рыбачьих стран; Ликуйте, моряки: свободно море! Грусти мечтатель: умер океан. ** В походе И пыль и кровь на лицах потных, Снарядом сломанный плетень, Лязг пушек, ржание животных, Безмолвье мертвых деревень. Купцы, актеры и поэты — Веселый городской народ — Мы все одним костром согреты На бивуаке у ворот. Плывут знамена в черной дали И дымом небосвод залит — О, этот дым! Когда б вы знали, Как он волнует и пьянит… И в незнакомых переулках Так весело и страшно ждать Раскатов длительных и гулких — И в ночь рядами наступать. И сердце вечно наготове Шагнуть за тайную черту, Почуять вкус соленый крови И бросить душу в темноту ** Двадцать второй Гляжу: в окне веселом барки В цветах, в лучах плывут к весне. Но в памяти тревожно яркой Не тает прошлогодний снег. Там стража стужи все жесточе, Там, мутным светом залиты, Чугун и лед в провале ночи Уносят черные мосты. И — след колес неспешных гроба — В снегу синеет колея, И полны зимние трущобы Смертельным криком воронья. Кружа кромешными дворами Встречать навек я обречен За сумеречными стенами Все тот же день, все тот же сон! Что сердцу ветра оклик вешний — Оно за тишиной снегов Поникло сломанной скворешней В наплыве утренних ветров. ** Красный переулок (Старая Одесса) Из темных складов, пряный и густой, Дурманит запах чая и корицы, Где в ящиках, измазанных смолой, Краснеет груз марсельской черепицы. На площади, где блещет легкий день, В кофейне у стеклянной галереи Сошлись торговцы — греки и евреи, Вкушать в тени полуденную лень. Старинных улиц дивное виденье, Проходит он, блаженно одинок, Внимая пенью новых грустных строк, Любезный север видя в отдаленьи. Канат, скрипя, бадью с водой потянет — И переулок снова пуст и глух, И бродит лишь, неистово горланя, По солнечному дворику петух. 1914 ** Окно в апрель Чем дальше в жизнь, тем злей и непонятней Проходят дни, как дымное пятно, И лишь, как встарь, светло моё окно С чернеющей на крыше голубятней. Весенний город стелет море крыш, Над ним колокола звенят к вечерне, Твои мечты темней и суеверней, И ты о жизни тихо говоришь. Последний луч за кровлей тихо сгинул, В душе, как месяц, всходит лик тоски, А вечер уж жаровню опрокинул И по небу рассыпал угольки. 1914 ** Я жду любви, как позднего трамвая. Я жду любви, как позднего трамвая, Гляжу во мглу до слёз, до боли глаз, Творя волшбу, чтоб точка огневая В конце пустынной улицы зажглась. Я жду. В душе, — как Млечный путь в цистерне, — Лишь отраженья зыблются одни. И грезится, что в сырости вечерней Уже скользят прозрачные огни. ** Без жемчуга вернулись шхуны... Без жемчуга вернулись шхуны И тихо стали у моста. В тумане скрытый облик лунный Чуть обозначил их борта. Кричал хозяин, злее бури, Кольцом пуская синий дым, Когда мы, головы понурив, Стояли молча перед ним. Но что нам все его упреки — Мы черный жемчуг привезли: Пришли мы с девой чернокожей Из дальней Огненной Земли. 1914 ** Poste restante Против почты — нищая кофейня; Разломаю красную печать: «Все проходит…» Грязен день весенний; Надо жить, и плакать, и молчать. Девушки за белыми столами Не поймут — о чем моя слеза, Улыбнутся крашеными ртами И прищурят узкие глаза. 1915 ** Из сатирической поэзии Вид из окна Небеса, наверно, сини, Но не мне их полюбить, Закрывают их простыни, Что навесила сушить Прачка - толстая гусыня. Под окном - аршинный сад. В нем горшки, остов селедки, Да березы две торчат В крайнем градусе чахотки. А напротив есть окно, Коль считать от мезонина, Будет пятое оно: В нем весной, давным-давно Появлялась утром Нина И кивала под шумок Мне и утреннему свету На груди зажав платок, А теперь уж Нины нету. И теперь до часу дня Ставни желтые скрывают То оконце оm меня; А когда их открывают, Вижу: девушка cидит, Взгромоздясь на подоконник, И зевая смотрит в сонник. С нею рядышком лежит Семиструнная гитара, Дар купца или гусара, На лице - следы румян, Возле глаз - сеть синих жилок; А на крышке фортепьян Длинный ряд пустых бутылок. Биография О жизни Семёна Кесельмана известно мало. Он родился в еврейской семье и всю жизнь прожил в Одессе. Будущий поэт рано остался без отца и воспитывался овдовевшей матерью. Она чрезвычайно любила своего сына, благодаря ей он смог получить юридическое образование. Из-за слабого здоровья своей матери Семён был вынужден неотлучно находиться при ней, что, возможно, впоследствии отрицательно сказалось на его поэтической карьере. Получив признание одного из лучших одесских поэтов среди своих коллег по поэтическому цеху, Кесельман так и остался безвестным провинциальным поэтом, в то время как его младшие собратья по одесскому Литературно-артистическому обществу, кружку «Среда», покинув Одессу, получили в Москве всероссийскую известность. Помимо самого Кесельмана членами одесского поэтического объединения были поэты Яков Гольдберг, супруги Зинаида Шишова и Натан Шор (Анатолий Фиолетов), убитый по ошибке бандой Мишки Япончика вместо своего брата Осипа (Остапа) Вениаминовича Шора, — прототипа Остапа Бендера. Одесская литературная школа, сложившаяся в том числе и под влиянием Семёна Иосифовича Кесельмана, дала России Владимира Жаботинского, Валентина Катаева, Евгения Петрова, Илью Ильфа, Эдуарда Багрицкого, Юрия Олешу, Семёна Кирсанова, Ефима Зозулю, Веру Инбер и мн. др. О популярности Семёна Кесельмана в Одессе говорит тот факт, что его имя окружено многочисленными легендами, часть из которых принадлежит самим одесским писателям, в частности, Валентину Катаеву, до сих пор единственному биографу Семёна Кесельмана: «Некоторые волшебные строчки выпали из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрождения, так что пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но, к счастью, лучшие строчки сохранились. Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедными ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за Дофиновкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус, Венеру, Полярную звезду…».Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоём со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов.(В. П. Катаев, «Алмазный мой венец».) Его публикации появлялись в одесской периодике: журнал «Крокодил» (1911—1912 гг.), газеты «Южная мысль», «Одесские новости». Он печатался в одесских альманахах «Шёлковые фонари», «Солнечный путь». Пик его литературной славы приходится на 1910 — 1918 годы. В беллетризованной форме Валентин Катаев уделил биографии Семёна Кесельмана несколько страниц своего произведения «Алмазный мой венец»: Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий летний день в полутёмном зале литературного клуба, в просторечии «литературки», куда Пётр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах. Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных. Пётр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом. Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс. Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи. Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое пророческое выражение лица, что мне становилось страшно за его судьбу. Описываемые Катаевым события происходили летом 1914 года. Так называемый «Кружок молодых поэтов» был создан известным журналистом Петром Мосевичем Пильским. 27 мая 1914 года им был опубликован в газетах следующий анонс: «Поэтам Одессы. Этой зимой возникла мысль об устройстве вечера молодых поэтов юга . Я прошу молодых поэтов собраться в литературном клубе сегодня в 9 час. вечера». Вечер «Кружка молодых поэтов» прошёл 15 июня 1914 г. в курзале Хаджибейского лимана. Роль поэтического консультанта, которую принял на себя Кесельман, как видно, всех устраивала. Но так получилось, что известный журналист-авантюрист Пильский и восходящая слава одесской литературы Семён Кесельман, организовав начинающих поэтов в Литературно-артистическое общество, заложили костяк будущей славы одесской литературной школы, которая быстро затмила их собственную славу. Они невольно стали крёстными отцами «одесского романа» и «одесской поэзии», но сами при этом обрекли себя на безвестность. Семен Иосифович никак не мог предполагать, что ни одна книга его стихов не выйдет ни при жизни, ни после неё. Легенду о похвале Блока упоминает в своих воспоминаниях кроме Катаева Юрий Олеша: «Также был ещё в Одессе поэт Семён Кессельман, о котором среди нас, поэтов более молодых, чем он, ходила легенда, что его похвалил Блок… Этот Кессельман, тихий еврей с пробором лаковых чёрных волос…». Однако вдова Семёна Кесельмана позднее свидетельствовала, «что никогда не слышала от мужа о блоковском письме: "Не может быть, чтобы он не сказал бы ей об этом”» . Другая легенда Катаева гласит, что с приходом Советской власти «гениальный» поэт «поступил на работу в какое-то скромное советское учреждение, кажется даже в губернский транспортный отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом «Губтрамот», бросил писать стихи». Здесь Катаев был не далёк от истины: Семён Иосифович поступил юрисконсультом в одесский Гостиничный трест. Ещё одна легенда связана со смертью Кесельмана. Её также изложил в своей книге Валентин Катаев, и состоит она в том, что Семён Кесельман «во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскалённой печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный чёрный дым…». Некоторые источники даже уточняют, что это было в 1942 году в Доманёвке. На самом деле Семён Иосифович скончался от сердечного приступа ещё до войны. Но когда началась немецко-фашистская оккупация, Милица Степановна Зарокова (Савельева), вдова Кесельмана, убрала с могилы поэта его табличку. Она сделала это с целью сберечь могилу от разрушения. Сама же мать Семёна Иосифовича умерла лет за десять до смерти сына приблизительно в 1930 году. Скромность и застенчивость поэта были ещё одной притчей во языцех у одесских острословов: Мне мама не даёт ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовный; Мой Сёма должен быть как камень хладнокровный, Мамашу слушаться и не кричать со сна. Эту эпиграмму Эдуарда Багрицкого, кроме Валентина Катаева, вспоминает и Зинаида Константиновна Шишова, которая пометила её ремаркой: «Об одесском поэте Семёне К., который появлялся в обществе исключительно об руку с мамашей». Однако это противоречит утверждению Катаева, что «никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери». Поэт и переводчик Александр Биск в 1947 году, находясь в эмиграции в США, писал в своих воспоминаниях: Одним из самых слабых считался у нас [в литературном кружке "Среда”] Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нём ошиблись. Не все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семёном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе. Другой современник, Георгий Цагарели, следующим образом отзывался о поэтике Семёна Кесельмана: …несмотря на молодость поэта С. Кесельмана, в его стихах можно найти все признаки наличности поэтического темперамента и художественного чутья автора. Обстановка поэзии С. Кесельмана: вечер, сумерки. В полумгле неясные очертания предметов, людей, притихшие звуки. Я люблю стихи С. Кесельмана за их нежность, временами доходящую до сентиментальности, за тонкий, покрытый полупрозрачной дымкой рисунок» В наши дни Алёна Яворская — сотрудник Одесского Литературного музея — на страницах «Мигдаль-Times» так аттестует творчество Кесельмана: «Эскесс — это прелесть поэзии „серебряного века", немного застенчивый, бесспорно, самый известный в 1914 году из „молодых поэтов". На него ссылались, его уважали, „на него ходили". Он был одной из восходящих звёзд Литературно-артистического общества». Как пишет Валентин Катаев: «Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву»: Как отмечают , предположение Катаева могло основываться на том, что это стихотворение 1913 года было опубликовано в «Одесских новостях» в 1915 году, а год спустя было перепечатано в петроградском «Новом Сатириконе». Иного способа узнать о нём у Блока не было. Следовательно, на организационном собрании Петра Пильского в «Литературке» у Кесельмана этого письма, если оно вообще существовало, не могло быть — это ещё одна неточность мемуариста. Разрозненные в периодике и всевозможных альманахах стихотворения так никогда и не были собраны Кесельманом в единый поэтический сборник и ни разу ни кем не переиздавались. Вдове поэта М. С. Савельевой удалось сохранить небольшой по объёму архив Семёна Иосифовича. Некоторые рукописи находятся сейчас в Одесском литературном музее. Рукопись стихотворения «Вид из окна» с подписью «Эскессъ» выставлена в музейной экспозиции. Безымянная могила Семёна Иосифовича Кесельмана находится рядом с могилой его супруги Милицы Степановны Савельевой. Прикрепления: Картинка 1 |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |