Главная » 2012 » Июнь » 21 » Сегодня 18 июня родился Варлам Тихонович Шала́мов
14:35 Сегодня 18 июня родился Варлам Тихонович Шала́мов |
Сегодня
18 июня родился Варлам Тихонович Шала́мов (5 июня (18 июня) 1907 —
17 января 1982) — русский прозаик и поэт советского
времени. Создатель знаменитого литературного цикла о советских лагерях -
«Колымские рассказы». Евтушенко о
Шаламове в книге «Строфы века»: Три вершины «лагерной» литературы - это «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, «Крутой маршрут» Е. Гинзбург и «Колымские рассказы» Шаламова, но многие читатели ставят эту книгу на первое место из трех. Это великая «Колымиада», показывающая гениальное умение людей сохранить лик своей души, в мире лагерного обезличивания. Шаламов стал Пименом Гулага, но злу и добру внимая отнюдь неравнодушно, и написал ад изнутри, а вовсе не из белоснежной кельи. Как поэт, Шаламов гораздо литературнее, но и в его стихах чувствуются раненая, несдающаяся нравственность, крепкое перо профессионала за колючей проволокой лишенного возможности заниматься литературой как профессией. Дмитрий Быков о Шаламове: Жутко звучит, если вдуматься: единственный писатель в мировой литературе, которому нельзя возразить. Тоталитаризм в чистом виде. Даже с Данте можно спорить — все мы знаем, что ни в каком аду он не был; а Шаламов — был. С ним могут полемизировать только мертвые — иначе его опыта никак не превысишь; нет морального авторитета, позволяющего критиковать «Колымские рассказы». ** Шаламов был одним из немногих, кто удостоился серьезной пастернаковской критики — очень комплиментарной и вдумчивой: дело было не только в уважении к его страшной, трагической судьбе, редкой даже на фоне кровавой русской истории XX века. Дело было в преклонении перед его мужеством: он не жаловался. Он писал стихи. Пастернак и говорил с ним — как с поэтом. ** Шаламов говорит не просто от имени миллионов погибших, но в некотором смысле от имени сверхчеловека, потому что человек не может выйти из ада; его выводы не подлежат обсуждению, а чтобы спорить с ним, надо как минимум обладать сравнимым опытом.    Из поэзии Варлама Шаламова ** Моя мать была дикарка, Фантазерка и кухарка. Каждый, кто к ней приближался, Маме ангелом казался. И, живя во время оно, Говорить по телефону Моя мама не умела: Задыхалась и робела. Моя мать была кухарка, Чародейка и знахарка. Доброй силе ворожила, Ворожила доброй силе. Как Христос, я вымыл ноги Маме – пыльные с дороги, – Застеснялась моя мама – Не была героем драмы. И, проехавши полмира, За порог своей квартиры Моя мама не шагала – Ложь людей ее пугала. Мамин мир был очень узкий, Очень узкий, очень русский. Но, сгибаясь постепенно, Крышу рухнувшей вселенной Удержать сумела мама Очень прямо, очень прямо. И в наряде похоронном Мама в гроб легла Самсоном, – Выше всех казалась мама, Спину выпрямив упрямо, Позвоночник свой расправя, Суету земле оставя. Ей обязан я стихами, Их крутыми берегами, Разверзающейся бездной, Звездной бездной, мукой крестной. Моя мать была дикарка, Фантазерка и кухарка. 1970 *** Меня застрелят на границе, Границе совести моей, И кровь моя зальет страницы, Что так тревожили друзей. Когда теряется дорога Среди щетинящихся гор, Друзья прощают слишком много, Выносят мягкий приговор. Но есть посты сторожевые На службе собственной мечты, Они следят сквозь вековые Ущербы, боли и тщеты. Когда в смятенье малодушном Я к страшной зоне подойду, Они прицелятся послушно, Пока у них я на виду. Когда войду в такую зону Уж не моей - чужой страны, Они поступят по закону, Закону нашей стороны. И чтоб короче были муки, Чтоб умереть наверняка, Я отдан в собственные руки, Как в руки лучшего стрелка. Прачки Девять прачек на том берегу Замахали беззвучно валками, И понять я никак не могу, Что у прачек случилось с руками. Девять прачек полощут белье. Состязание света и звука В мое детство, в мое бытие Ворвалось как большая наука. Это я там стоял, ошалев От внезапной догадки-прозренья, И навек отделил я напев От заметного миру движенья. 1970 ** Сыплет снег и днем и ночью, Это, верно, строгий бог Старых рукописей клочья Выметает за порог. Все, в чем он разочарован – Ворох песен и стихов, – Увлечен работой новой, Он сметает с облаков. Андерсен Он обойдет моря и сушу – Весь мир, что мелок и глубок, Людскую раненую душу Положит в сказочный лубок. И чтоб под гипсовой повязкой Восстановился кровоток, Он носит радостную сказку, Подвешенную на платок. Леченье так умно и тонко: Всего целебней на земле Рассказ про гадкого утенка И миф о голом короле. 1960 *** Не
чеканка – литье Этой медной монеты, Осень царство свое Откупила у лета. По дешевке кусты Распродав на опушке, Нам сухие листы Набивает в подушки. И, крошась как песок, На бульвар вытекает, Пылью вьется у ног И ничем не блистает. Все сдувают ветра На манер завещанья, Наступает пора Перемен и прощанья. 1970 ** Как Архимед, ловящий на песке Стремительную тень воображенья, На смятом, на изорванном листке Последнее черчу стихотворенье. Я знаю сам, что это не игра, Что это смерть... Но я и жизни ради, Как Архимед, не выроню пера, Не скомкаю развернутой тетради. ** Не удержал усилием пера Всего, что было, кажется, вчера. Я думал так: какие пустяки! В любое время напишу стихи. Запаса чувства хватит на сто лет — И на душе неизгладимый след. Едва настанет подходящий час, Воскреснет все — как на сетчатке глаз. Но прошлое, лежащее у ног, Просыпано сквозь пальцы, как песок, И быль живая поросла быльем, Беспамятством, забвеньем, забытьем... Слеза Ты горячей, чем капля пота, Внезапная моя слеза, Когда бегущая работа Осажена на тормоза. И в размышленьях о бывалом, И в сожаленьях о былом Ты в блеске силы в мире малом И мера слабости – в большом. Ты можешь во мгновенье ока С ресниц исчезнуть без следа. Да, ты скупа, горька, жестока, И ты – не влага, не вода. Ты – линза для увеличенья Невидимых доселе тел. Ты – не примета огорченья, А удивления предел. *** Что любовь? Нежнейшая безделка. Мало ль жемчуга и серебра? Милая, я в жизни засиделся, Обо мне справляются ветра. Видя звезд пленительный избыток, Я к земле сгибаюсь тяжело — На горбу слепого следопыта Прорастает темное крыло. И меня пугает равнодушье. Это даже не былая боль, А над пестрым ворохом игрушек Звездная рождественская соль. Но тебя я не могу покинуть! Это — голову назад — еще!— В землю уходящей Прозерпины Пахнущее тополем плечо. Но твое дыханье в диком мире — Я ладонью заслонил — дыши!— И никто не снимет этой гири С тихой загостившейся души. Цитаты из горькой и суровой прозы Шаламова: Надежда для арестанта — всегда кандалы. Надежда всегда несвобода. Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем человек, не имеющий надежды. Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни – того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади – я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами. Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он {физически} крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому. Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях, что еще давал нам возможность есть, двигаться, и дышать, и даже пилить бревна, и насыпать лопатой камень и песок в тачки, и даже возить тачки по нескончаемому деревянному трапу в золотом забое, по узкой деревянной дороге на промывочный прибор, в этом мышечном слое размещалась только злоба – самое долговечное человеческое чувство. Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей - значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы. Он был живуч как кошка — эта поговорка неверна. О кошке было бы правильнее сказать — эта тварь живуча, как человек. Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века. Голодным сказали, что это - сливочное масло по лендлизу, и осталось меньше полбочки, когда был поставлен часовой и начальство выстрелами отогнало толпу доходяг от бочки с солидолом. Счастливцы глотали это сливочное масло по лендлизу - не веря, что это просто солидол, - ведь целебный американский хлеб тоже был безвкусен, тоже имел этот странный железный привкус. И все, кому удавалось коснуться солидола, несколько часов облизывали пальцы, глотали мельчайшие кусочки этого заморского счастья, по вкусу похожего на молодой камень. Ведь камень тоже родится не камнем, а мягким маслообразным существом. Существом, а не веществом. Веществом камень бывает в старости. Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям. …С тех пор, как стал взрослым живу по важной заповеди: "Не учи ближнего своего". На манер евангельской. Всякая судьба - неповторима. Всякий рецепт - фальшив. Что такое "контрреволюционная агитация" на воле в 1937 году - рассказывать никому не надо. Похвалил русский заграничный роман - десять лет "аса". Сказал, что очереди за жидким мылом чересчур велики - пять лет "аса". И по русскому обычаю, по свойству русского характера, каждый, получивший пять лет - радуется, что не десять. Десять получит - радуется, что не двадцать пять, а двадцать пять получит - пляшет от радости, что не расстреляли. Биография Варлам Шаламов родился 5 июня (18 июня) 1907, в Вологде, в семье священника Тихона Николаевича Шаламова. Мать Надежда Александровна, была домохозяйкой. В 1914 году поступил в гимназию, но завершал среднее образование уже после революции. Уже в детстве сказывается художественная одарённость мальчика — он страстно читает книги — от Дюма до Канта. В 1924 году, после окончания вологодской школы, приехал в Москву, работал два года дубильщиком на кожевенном заводе. С 1926 по 1928 г. учился на факультете советского права МГУ, затем был исключён «за сокрытие социального происхождения» (не указал, что отец священник). 19 февраля 1929 года Шаламов был арестован, и без суда получил три года лагерей, за участие в подпольной троцкистской группе и за распространение дополнения к «Завещанию Ленина». Отбывал наказание в Вишерском лагере (Северный Урал). В 1932 году Шаламов возвращается в Москву, работает как журналист, в журналах, печатает статьи, очерки, фельетоны. Опубликовал несколько рассказов. В январе 1937 года Шаламова вновь арестовали за «контрреволюционную троцкистскую деятельность». Он был осуждён на пять лет лагерей и провёл этот срок золотых приисках, на Колыме. 22 июня 1943 года его повторно осудили на десять лет за антисоветскую агитацию, состоявшую — по словам самого писателя — в том, что он назвал Бунина русским классиком. С 1946 года, окончив восьмимесячные фельдшерские курсы, стал работать в Центральной больнице для заключённых на левом берегу Колымы в посёлке Дебин и на лесной «командировке» лесорубов до 1953 года.. В 1949 году на ключе Дусканья он впервые на Колыме, будучи заключённым, стал записывать свои стихи. В 1951 году Шаламов был освобождён из лагеря, но поначалу не мог вернуться в Москву. Результатами репрессий стали распад семьи и подорванное здоровье. В 1956 году после реабилитации вернулся в Москву. Всё время, с 1954 по 1973 год, он одержимо писал один из главных своих трудов — «Колымские рассказы». Эти рассказы начали ходить из рук в руки, отпечатанные на машинке, года с 1966-го и вышли отдельным изданием в Лондоне в 1978 году. Узнав о публикации на Западе, в издательстве «Посев», своих «Колымских рассказов», Шаламов пишет письмо в «Литературную газету» с протестом против самовольных незаконных изданий, нарушающих авторскую волю и право. Многие коллеги-литераторы воспринимают это письмо как отказ от «Колымских рассказов» и порвали отношения с Шаламовым. После выхода на инвалидность в результате обследования и лечения в Боткинской больнице в 1957 г. Шаламов сильно нуждался: его инвалидная пенсия (по второй группе – в связи с целым «букетом» болезней, от глухоты до болезни Меньера) составляла 42 рубля. Главным средством приработка для него в это время стала работа в качестве так называемого «внутреннего рецензента» в журнале «Новый мир», куда ему, помог определиться опекавший его в то время Б.Слуцкий. Это обычная журнальная и издательская практика: чтобы разобраться в огромном потоке – «самотеке» - рукописей начинающих авторов, желающих увидеть себя напечатанными, редакция нанимает внештатных рецензентов, могущих дать им профессиональную оценку и, по правилам советской печати, написать аргументированный ответ, с отказом или одобрением. Рецензентом Шаламов был очень строгим, не терпел дилетантизма. При «Новом мире» Шаламов продержался шесть лет - 1958- 1964 гг., пока ему не прибавили пенсию. Это было время редакторства А.Т.Твардовского, но с самим Твардовским Шаламову – в силу своего заштатного положения и других причин, прежде всего, глубокого внутреннего достоинства и нежелания навязываться – встретиться ни разу не удалось. Высокий, костистый, чуть сутулившийся, в длиннополом пальто и меховой шапке с болтающимися ушами. Лицо с резкими морщинами у щек и на подбородке, будто выветренное и высушенное морозом, глубоко запавшие глаза…  Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться – до его рукописи очередь еще не дошла….Таким запомнили люди знавшие его в те годы К сожалению, все подробности торможения рукописей «Колымских рассказов» пока не изучены. Наиболее красноречива одна из внутренних рецензий издательства «Советский писатель», которую написал в ноябре 1963 г. литературовед и критик круга журнала «Октябрь» А. Дремов. Рецензент первых рассказов отмечал, что они написаны «квалифицированным, опытным литератором, читаются с интересом». Но, останавливаясь на отдельных новеллах («На представку», «Ночью», «Апостол Павел», «Заклинатель змей», «Ягоды», «Шоковая терапия» и других), он видел в них лишь «жутковатую мозаику», основными эмоциональными мотивами которой являлись, по его словам, «чувство голода, превращающее каждого человека в зверя, страх и приниженность, медленное умирание, безграничный произвол и беззаконие». Все это, по мнению А. Дремова, «фотографируется, нанизывается, ужасы нагромождаются без всяких попыток как-то все осмыслить, разобраться в причинах и следствиях описываемого». В связи с этим рецензент категорически заявлял, что опубликование сборника «было бы ошибочным», что он «не может принести читателям пользы, т.к. натуралистическая правдоподобность факта, которая в нем, несомненно, содержится, не равнозначна истинной, большой жизненной и художественной правде». Шаламов умер в доме для престарелых, так и не увидев свою прозу напечатанной. (Она вышла в СССР лишь в 1987-м.) Сейчас Шаламов конечно не забыт. Но печатается не так часто как в 90-е. В 2012 году, в серии «Жизнь замечательных людей», вышла книга «Шаламов». 
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |