9 ноября родился Михаил Всеволодович Анищенко  (9 ноября 1950 г., Куйбышев - 24 ноября 2012 г., Самара) – русский, советский поэт, писатель, журналист.
В последнее время Михаил жил в уединённом селе Шелехметь, и делал к своей фамилии аристократическую прибавку - Анищенко-Шелехметский.
  

Евгений Евтушенко писал о нем в 2007 году: "И вот появился поэт, далеко не 22-летний, но красивый своей мудрой детской исповедальностью, поэт не случайный в компании таких бесстрашно бескожих людей, с ханжеской точки зрения, непутевых, зато умевших быть нежными к родине, женщинам и природе, как Сергей Есенин, Николай Рубцов, да и Веничка Ерофеев. Есть у Михаила Анищенко черты и других сильных поэтов – Юрия Кузнецова и Сергея Клычкова, но всё это не вычитанное, а вчитанное.
..сразу понял, что наконец-то пришел долгожданный большой русский поэт. Михаил Анищенко – лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше.
Такие люди иногда валяются на дорогах.
Но такие поэты на дороге не валяются.
Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия. Мы же тебя называем Россией-матушкой. Так будь матерью своим поэтам."
 
Из замечательной поэзии Михаила Анищенко:
 
В доме моем ничего не осталось.
Ночь на исходе. Но время темнит.
В озере ночью вода отстоялась,
Цапля, как облако, в небе стоит.
 
Льется с берез золотая усталость,
Киноварь с охрой летят на испод.
В доме моём ничего не осталось,
Кактус завял и сломался иссоп.
 
Счастье ушло. Но осталась свобода –
Та, что похожа на полный расчет,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придет.
 
Первый снег
 
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?
 
Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит…
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?
 
Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?
 
И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..
 
Не напрасно
 
Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!
 
Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил, словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.
 
Переполненный зал…
Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.
 
Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.
 
Никого на земле… Лишь одни лицемеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рожденных детей.
 
**
 
От квартир унылых и от буден
Выбросили верные ключи.
- Жить теперь по-новому мы будем?
- Будем! - откликался я в ночи.
 
Тополя шумели у причала,
Теплоход спасительный кричал.
- Мы с тобою все начнем сначала?
- Да, начнем! - тебе я отвечал.
 
А потом мы долго говорили
И в ночи надеялись всерьёз,
Что навеки вечные уплыли
От нескладиц, недругов и слёз.
 
Выпили. Поплакали. Попели.
Много слов несказанных нашли...
А наутро разом отрезвели
И на первой пристани сошли.
 
Долго ожидали теплохода.
Сиротели. Делались собой.
И ночная глупая свобода
Утекала с утренней водой.
 
Я воду ношу
 
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.
 
Буратино
Вл. Денисову
 
Все, что пишется, – необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.
 
Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его.
 
Не внимайте стенаньям и вою,
Не тяните назад повода
И повешенных вниз головою
Не снимайте с небес никогда.
 
Все, что пишется, – необратимо.
Не спешите казаться добром.
А иначе – все та же Мальвина
И театр за грязным холстом.
 
Тот же дом, тот же самый порожек,
Никому не известный итог…
Но Толстой был великий безбожник
И не мог быть жестоким, как Бог.
 
Он снимает с небес Буратино,
Золотой отдает ему ключ.
И смеется от счастья Мальвина,
И вздыхает Господь между туч.
 
Александру Громову
 
Не кричите, мои пароходы,
Не зовите меня в никуда.
Полюбил я в последние годы
Всё, что адом казалось всегда.
 
Словно хан отпустил из неволи
На хромом и бесхвостом коне…
Но ни злости, ни злобы, ни боли –
Ничего! – не осталось во мне.
 
И смотрю я на Родину слепо,
Превращаясь в немыслимый взгляд…
Так на землю, наверное, с неба
Не рожденные дети глядят.
 
Очень печальное стихотворение
 
На отшибе погоста пустого,
Возле желтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
 
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черед…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрет.
 
Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
– Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?
 
Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.
 
В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!
 
Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной…
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?
 
Половодье
 
Склоны сопок оползли,
В воду канули деревья.
Пядь за пядью край земли
Приближается к деревне.
 
Поздно, милый, морщить лоб,
Лодку старую латая.
Это даже не потоп,
Это ненависть святая.
 
В небе грозно и светло.
Напрочь срезана дорога.
Позабыв про барахло,
Люди вспомнили про Бога.
 
И сосед мой в небеса
Смотрит грустно, как калека…
За такие вот глаза
Бог и любит человека.
 
Элегия
 
Надрывается ветер заблудший,
Колобродит всю ночь в камыше.
И чем хуже погода, тем лучше
Почему-то теперь на душе.
 
Ничего, я с дороги не сбился
И совсем не знаком с ворожбой.
Я в счастливой рубахе родился
И снимал ее только с тобой.
 
А теперь возле дома слепого
Я хожу, словно вор, без огня…
Хорошо, что ты любишь другого,
Как когда-то любила меня.
 
Хорошо, что без боли и страху
Ты мне машешь рукой на ходу,
Что мою голубую рубаху
Носит пугало в вашем саду.
 
* * *
 
Я разговор о боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?
 
Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.
 
Песочные часы
 
Враждебны ангелы и черти. Не помнит устье про исток.
Из колбы жизни в колбу смерти перетекает мой песок.
 
Любовь и ненависть, и слёзы, мои объятья, чувства, речь,
Моя жара, мои морозы – перетекают. Не сберечь.
 
Сижу на пошлой вечеринке, но вижу я, обречено,
Как больно, в этой вот песчинке, мой август падает на дно!
 
Часы не ведают страданья, и каждый день, в любую ночь –
Летят на дно мои свиданья, стихи и проза… Не помочь.
 
И трудно мне, с моей тоскою, поверить в нечет, словно в чёт,
Что кто-то властною рукою часы, как мир, перевернёт.
 
И в стародавнем анимизме, чтоб жить, любить и умирать,
Из колбы смерти в колбу жизни песок посыплется опять.
 
Опять я буду плавать в маме, крутить по комнате волчок…
И станут ангелы чертями, и устье вспомнит про исток.
 
Полковник СССР
 
В деревне, в отсутствие Бога,
Сжигая надежды в печи,
Он темен и дик, как берлога,
И дышит туманом в ночи.
 
Сливается киноварь с охрой,
Пылают размывы рябин.
Он хочет напиться и сдохнуть,
Но пить не умеет один.
 
Родная ушла и пропала,
Черны в небесах облака;
И Волга черна, и опала
Протяжна, как стон бурлака.
 
Он в дали земные зевает
И знает, как свет и вода:
Обратных дорог не бывает,
И он не вернется туда,
 
Где светятся звезды и сабли
И кони встают на дыбы,
Где лучшие годы, как капли,
Впитала пустыня судьбы.
 
О Русь! Только пена и кипеж!
Но он еще смотри в окно,
И верит в спасенье, как Китеж,
Навеки ушедший на дно.
 
Ты помнишь…
 
Ты помнишь, мы спали на печке,
Мы жили с тобою во мгле.
Зимою... На Чуровой речке.
На сказочной русской земле.
Хватало нам света и снеди,
Сошедшей с небес чистоты...
Казалось – так будет до смерти,
Такой же красивой, как ты.
Во мгле. До скончания света.
В избушке. На самом краю...
А нынче ты в городе где-то
Забыла про печку мою.
Простыли волшебные ночи.
И знает лишь домик рябой,
Что смерть, заглянувшую в очи,
Я радостно спутал с тобой.
Я знаю, тебе не приснится
Тот сумрак вечерний и чад...
Недавно ты ездила в Ниццу.
Ты видела озеро Чад.
Зачем же сегодня при свечке,
Рукой отводя полумрак,
Ты сыну читаешь про печку,
Где умер Емеля-дурак?
А в полуистлевшем конверте
Горят золотые мосты –
До Чуровой речки, до смерти –
Такой же красивой, как ты!
 
Седьмая печать
 
Родная молчит, как седьмая печать,
Молчит и молчит, золотая.
Как смел я долги и обиды считать
И плакать, от злости сгорая?
Как смел я небесную плоть вожделеть,
Касаться небесного тела,
Когда надо было служить и жалеть,
И верить в неё без предела.
Как мог я смеяться, словами играть,
Крушить ее грезы и дали,
Укладывать облако в ту же кровать,
Где листья опавшие спали?
И вот она спит у меня на груди,
И моет полы на закате…
Как будто бы ангел уже вострубил
Над тайной последней печати.
 
Отраженья
 
Я вернулся к тебе, чтобы душу излить,
Чтобы вырвать мечту из чужого аркана.
Эти годы не могут меня изменить,
Как дожди не изменят лицо океана.
Золотые заветы, сдавая в заклад,
Обрекая сонеты мои на сожженье,
Ты с коварной улыбкой глядишь в зеркала,
Но я вижу, как плачут твои отраженья.
Как пустыня в ночи остывает кровать,
Припозднившийся ангел глядит, обмирая.
Только я всё равно не хочу горевать,
Нас уже не впервой выгоняют из рая.
 
Душа
 
По улицам дура гуляет.
Опавшей листвою шурша,
Танцует, поёт и не знает
О том, как она хороша.
 
Не знаю, что будет в итоге,
Но вижу чудесный пролог:
Какой-то дурак на дороге
Целует следы её ног.
 
Целует и след пропадает,
С дороги ведет в облака.
Смешно вам? А дура летает
По небу того дурака.
 
Сентябрь
 
Тихо-тихо на дворе.
Ни шагов, ни листопада…
Вот и славно! В сентябре
Ничего душе не надо!
Утро. Озеро. Ташла.
Паутинка пролетела…
Слава Богу! Жизнь прошла
Даже там, где не хотела.
Панихида… Торжество…
Провожаю, принимаю…
В жизни вашей ничего
Я теперь не понимаю.
Выхожу во двор. Дышу.
Птичьи стаи провожаю.
Тихо листья ворошу,
Но уже не поджигаю.
Тихо листья ворошу,
Клен мне веткою кивает.
Так живу я. Так дышу.
Что еще со мной бывает?
Пью водицу, хлеб жую
Да в лесу, где дуб черненый,
Золотую цепь кую
И пою, как кот ученый!
 
**
 
Под корягой, на дне, за кривою излукой,
Видно, зря покрывался я новым жирком.
Я счастливый карась, недоеденный щукой,
Но уже заглотнувший крючок с червяком.
 
Меня тянет наверх чья-то страшная сила.
Знать, напрасно кручу я остатком хвоста…
И напрасно вчера моя мать голосила,
Припадая во тьме к отраженью креста.
 
Так кончается прошлое – зло и убого,
Поднимается к облаку кончик уды…
Ослепительный свет. Вижу старого Бога,
Что стоит вместе с сыном у самой воды…
 
**
 
Спи, моя родина, спи, неутешная.
Ночь за окошком опять.
Светлая-светлая, грешная-грешная,
Надо подольше поспать.
 
Спи, моя родина, спи, мое горюшко.
Горе еще не беда.
Если погасло осеннее солнышко,
Выйдет на небо звезда.
 
Спи, моя родина, спи, горемычная.
Мучаясь, плача, скорбя,
Я непременно отраву столичную
Выведу всю из тебя.
 
Спи, моя родина. Тучка осенняя
Тает, бессонницу лья.
Где-то рождается час воскресения,
С печки слезает Илья.
 
Спи, моя родина: сени, наличники,
Лавочка, печь, домовой...
Завтра умоем мы грязное личико
Мертвой водой и живой.
 
Спи, моя родина. Светлыми, юными
Будут грядущие дни;
И полетят над тобой Гамаюнами
Лучшие чувства мои.
 
Тоска по Гоголю
 
Во власти Бога, весь во власти, он, с озареньем на челе,
Давил нечаянные страсти, как тараканов на столе.
 
Он ждал какой-то доброй вести, и пил смирение до дна.
Но мертвецы из «Страшной мести» всегда стояли у окна.
 
Гремела цепь былых привычек, не позволяя дальше жить.
В его душе сидел язычник, и он не мог его убить.
 
А тот смотрел светло и юно, и Гоголь буйствовал, без сна,
Ломая ребра Гамаюна, сжимая горло Перуна.
 
Он сдал Царь-град и предал Трою, поджег Диканьку, не дыша.
И роковому перекрою подверглась русская душа
 
Он жил в аскезе и в запрете, и быстро высох, как тарань.
Но даже в мутном Назарете, была его Тьмутаракань.
 
Жизнь становилась слишком узкой, как сток для крови на ноже.
Он говорил: «Какой же русский!..», но ездил медленно уже.
 
Нелепый, согнутый вопросом, он никого уже не звал.
Лежал один. И длинным носом почти до Бога доставал.
 
Курочка Ряба
 
Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
– Земля погибает от крови и зла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Река обмелела, и лодка сгнила...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Твой сын куролесит похлеще козла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Обрушится небо, и Бог упадёт...
– А курочка Ряба яичко снесёт...
– Да где же снесёт, коли лопнет земля?
– Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца...
– Так что же, старуха, не будет конца?
– Не знаю, не знаю... Но ты помолчи...
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат под скорлупкой яйца,
И нет нам начала, и нет нам конца.
 
Ясень и рябина
 
Опять на родине былинной, 
Где вечно кружит вороньё, 
Качался ясень над рябиной 
И солнце прятал от неё.
 
Хозяин вышел злой и пьяный, 
Сказав хозяюшке: «Отбой»... 
Топор, как дятел окаянный, 
Ходил по древу сам собой.
  
До сердца ясень был пронзаем, 
Рябина стыла, как вдова. 
И говорил себе хозяин: 
«Живём, однако, однова». 
 
Топор звенел, вонзая метки, 
Ещё удар - и все дела.
Летели ясеневы щепки,
А кровь рябиновой была.
 
С хмельной улыбкой Вельзевула,
Стреножив мысли и коней,
Хозяин в домик возвернулся
И не узнал жены своей.
 
По воле странного недуга
Она смотрела из-под век;
И были волосы, как вьюга,
И губы белыми, как снег.
 
Биография
Михаил Всеволодович Анищенко родился в 1950 году в Куйбышеве, в семье литейщиков.
«Я родился в бараке сталинской поры и запомнил сиротливое тепло материнского тела, бездомный холод отцовских глаз и тиканье больших настенных часов под названием «ходики».
Здесь, в тесной лубяной комнате, я как-то странно, с недетским, гибельным восторгом, почувствовал, что человеческий возраст не определяется прожитыми летами. Произошло это в те дни, когда мама стала читать русских поэтов: сначала «Руслана и Людмилу», затем – «Валерик» Лермонтова, и что, совершенно удивительно, лирику Тютчева» - пишет Михаил Анищенко в автобиографии.
В 1977 году поступил в Литературный институт им. Горького.
В 1979 году выпустил, в Самаре, свою первую книгу стихов «Что за горами», за которую был удостоен премии ЦК ВЛКСМ им. Николая Островского. Из института его исключали трижды, и окончил он его лишь в 1988 году, через 11 лет после поступления, в самый разгар «перестройки».
Затем поэт был, фрезеровщиком, слесарем, сантехником, сторожем, журналистом, даже одно время – помощником самарского мэра.
 Последнее время жил в селе Шелехметь Самарской области.
 «Уехал в деревню, несколько лет пытался жить одним огородом. Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит паханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую…» А потом прислал мне две дискеты со стихами – одно лучше другого» - писал о нем Евтушенко.
Автор романов и биографического исследования о жизни Вильяма Шекспира "Открылась бездна звезд полна".
Михаил Анищенко скончался 24 ноября 2012 года в Самаре от сердечного приступа, в возрасте 62 лет.
3 декабря в Центральном Доме литераторов состоялось вручение национальной литературной премии «Народный поэт». 1-ю премию на конкурсе получил самарский поэт.