Главная » 2013 » Май » 23 » 8 марта родился Олег Чухо́нцев
22:41
8 марта родился Олег Чухо́нцев
8 марта родился Олег Григорьевич Чухонцев (8 марта 1938, Павловский Посад Московской области) — российский поэт.
Замечательно и точно об Олеге Чухонцеве и его поэзии сказал другой прекрасный поэт Б. Кенжеев:
Возможно, основная заслуга Олега Чухонцева перед русской поэзией - слияние образа сугубо частного человека советской эпохи с высоким миром философических страстей.
 … Чухонцев не стремится возвысить простого читателя до себя. Нет: он дает ему возможность ощутить и себя немного поэтом, осознать, что некое тайное значение содержится в трогательных и жалких воспоминаниях детства, в тоске по дому, в невозвратимости нехитрого человеческого счастья. Не надо никого проклинать, никого не надо судить или винить. Что же надо? Присесть у окна в сад (возможно, уже и не существующий), вглядеться в сырую тьму с бликами то ли светлячков, то ли звезд.
Из очень любимой нами поэзии Олега Чухонцева:

**
Я назову тобой бездомный год,
Кочевий наших пестрый обиход,

и ночь в окне, и лампу на стене,
и тьму привычек, непонятных мне.

Я назову тобой разлив реки,
Избыток жизни с привкусом тоски.

Пусть даже ты уйдешь – я не умру.
… и тень в жару, и зяблика в бору

Пусть даже ты уйдешь – я буду знать,
что, названная, прибежишь опять,

хотя тебе и будет невдомек,
что я один, но я не одинок,

Что ты как дух со мной наедине.
...и ночь в окне, и лампу на стене.

**
В нашем городе тишь да гладь,
листья падают на репейник,
в оголенном окне видать,
как неслышно пыхтит кофейник.

Ходят ходики, не спеша
поворачиваясь на гире,
и, томясь тишиной, душа
глохнет в провинциальном мире.

Что он слышит, мой мертвый слух?
То ль, что городу знать не ново:
как последний кричит петух,
как худая мычит корова?

В нашем городе тишь да крышь,
что мы знаем — не знаем сами,
но за что ни возьмись — глядишь,
не сойдутся концы с концами.

И поймешь в невеселый час,
что на осень нашла проруха:
просвистелась она — и нас
оглушила на оба уха.

Оголила сады насквозь
и дала разглядеть сквозь слезы,
как летят, разлетаясь врозь,
лист осины и лист березы

**
Заплачет иволга, и зацветет жасмин.
И догадаешься: ты в мире не один.

Так тишь колодезна. Так вёдро глубоко.
Гроза промчалась - и прокисло молоко.

И дуб струящийся, вобравший небосвод,
как конь от мух, листвою нижнею прядет.

Живи как можется, вдыхай до ломоты
озон жасминовый и банный дух тщеты!

Тебе ли не было отпущено с лихвой?
Так слушай: иволга кричит над головой..

**
Река темнеет в белых берегах.
Пронесся ледоход неторопливо,
и тишина зыбучая в лугах
стоит недели за две до разлива.
Я что-то потерял. Но что и где?

И колесо колеблется в воде

**
С чем проснешься? С судьбой и дорогой?
Нет, пожалуй, с дорогой одной —
с той проселочной, пыльной, широкой,
полевой, затравевшей, лесной.

Ничего-то и не было, кроме
этой дьявольской тяги колес,
в небо взмывшей на аэродроме
или вылетевшей под откос.

А судьба — это мера иная:
как поется, не свет в терему,
не бездомная песня ночная,
не слова про суму и тюрьму.

Нет, судьба-несудьба пощадила,
а дорога — дорога была,
чтобы горше душа возлюбила
все, что даром у жизни взяла.

И когда ты в тщете колченогой
ляжешь, тихий, на стол раскладной,
с чем останешься? Только с дорогой —
самой долгой, последней, родной...

**
Ночью проснется и в стену глядит.
Дышит — не дышит. Как мертвый лежит.

Каплет на кухне. На улице льет.
Слышит — не слышит. День-ночь напролет.

Лет перекачка. Утечка минут.
Стерлась резьба? Или нервы сдают?

Слесаря вызвать. Врача пригласить.
Кран замотать. Анальгин проглотить.

Господи, сколько же можно терпеть?!
Думать — не думать? В обои глядеть?

Сколько взбешенным скрипеть лежаком?
С кем препираться? И помнить о ком?

Кто докопается? Врубель какой?
Камень на сердце? Перо под щекой?

Жизнь ли виной? Или сам виноват?
Только глаза жутковато блестят...

**
Еще помидорной рассаде
большие нужны костыли,
и щели в искрящей ограде
вьюном еще не заросли;

еще предзакатные краски
легки как однажды в году,
и пух одуванчиков майских
не тонет в июньском пруду.

Но так сумасшедше прекрасна
недолгая эта пора
и небо пустое так ясно
с вечерней зари до утра,

что, кажется, мельком, случайно
чего ни коснется рука –
и нет, и останется тайна
на пальцах, как тальк с мотылька.

О, лучше не трогай, не трогай.
Что правды? Иди как идешь
своей легкодумной дорогой
и тайны чужой не тревожь.

Довольно с тебя и окрайны,
и неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
но, к счастью, ее не постиг.

**
Черемуха в овраге. Соловей.
Благоухает та, а этот свищет.
Душе довольно простоты своей,
которая сама с себя и взыщет.

Я, проходя, сперва подумал: Фет,
представил мельком барский пруд, беседку,
но вспомнил и свое: велосипед,
тетрадку в клетку, девочку-соседку.

Я ей писал записки, от чернил
синели пальцы. А она краснела.
Как я несчастлив! Как я счастлив
был своим несчастьем! Но не в этом дело.

А дело в том, что перышко с крыла
в те дни мне ангел бросил для отваги,
а по садам черемуха цвела,
и кто-то щелкал по ночам в овраге.

Что девочка умчалась, так о ней
и слуху нет. А перышко осталось.
Легчайшее, как думал дуралей,
да тяжелей, чем думал, оказалось.

Да дух остался, нет, не аромат,
а дух, который веет бесталанно
над тем пиитой, и на поздний взгляд –
единственный свидетель, вот что странно.

**
...Я слышу, слышу родину свою!
Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборов
брожу и — хоть убей! — не узнаю
ни тех дворов, ни птичьих коридоров.

Здесь дом снесли, тут вырубили сад,
там под фундамент яму раскопали,
но дождь прошел — ив будущем подвале
еще ныряет выводок утят.

И грустно мне. Каких искать примет?
Я этот город знал не понаслышке,
а он другой: ни старых улиц нет,
ни вечного пожарника на вышке.

Так многого вокруг недостает,
что, кажется, терять уже не больно.
И долговязо смотрит колокольня
на кладбище и мебельный завод.

На берегу, где высился собор,
она стоит как памятник терпенью,
ни кирпичом, ни камнем не в укор
своей земле. А день цветет сиренью.

А над землею майские жуки
жужжат, жужжат, и в сумерках белесых
просвечивают листья на березах.
Ах, Боже мой, как дни-то высоки!

Как заросли упруги: только тронь —
и обдадут, чтоб было неповадно.
И бабочки опять летят в огонь.
И снова жизнь свежа и безоглядна.

Везде, во всем, куда ни оглянусь,
она трепещет в пагубе цветенья.
И каждый куст не терпит повторенья —
шумит, шумит... И я не повторюсь!

**
Я не помнил ни бед, ни обид,
Жил, как жил - и во зло, и во благо.
Почему же так душу знобит,
Как скулит в непогоду дворняга.

Почему на окраине дней
Самых ясных и самых свободных
Так знобит меня отблеск огней
И гуденье винтов пароходных?

Верно, в пору стоячей воды
Равновесия нет и в помине
И предчувствие близкой беды
Открывается в русской равнине.

И присутствие света и льда
Ощущается в зябком дыханье
И такая вокруг пустота,
Что хоть криком кричи в мирозданье.

Никого... Я один на один
С прозябаньем в осенней природе,
В частоколе берез и осин,
Словно пугало на огороде.

Мы срослись. Как река к берегам
Примерзает гусиною кожей,
Так земля примерзает к ногам
И душа - к пустырям бездорожий.

Видит Бог, наше дело - труба!
Так уймись и не требуй огласки.
Пусть как есть торжествует судьба
На исходе недоброй развязки.

И, пытая осеннюю тьму,
Я по долгим гудкам парохода,
По сиротскому эху пойму,
Что нам стоит тоска и свобода.

**
Заколодило наши пути.
Развело - и путей не узнаешь.
Жар ещё не сошёл, погоди!
Веет липой - а ты уезжаешь.

Сохнут губы, и пальцы как лёд.
Что случилось? С какого недуга
так горячечно липа цветёт
и глаза избегают друг друга?

Ни о чём я тебя не прошу,
уезжай - наша связь добровольна.
На вечерний перрон провожу,
уезжай, уезжай - мне не больно!

Всё равно! Что тянуть канитель,
если память копейки не стоит?
Застилай на дорогу постель,
и не стоит об этом, не стоит....

И когда отшатнувшийся свет
поплывёт и закружатся тени,
- Я любил тебя! - выдохну вслед
и - ступени, колёса, колени.

И экспресс застучит в торопях,
и стремглав за экспрессом летящим
горы шлака на чёрных путях
вдруг откроются в небе горящем.

Вот и всё. И обдаст колею.
И заклинет рычаг семафора.
Ничего. Я и это стерплю.
И отпустит. Теперь уже скоро.

**
Вот женщина - и глаз не скосит,
и не отшутится всерьез,
но шарф за горло перебросит -
и жизнь пойдет на перекос.

Придумщица и фантазерка,
и пальцем не пошевельнет,
но глянет холодно и зорко -
и всю обыденность сметет.

Пройдет - и море взбудоражит,
барашки двинет на песок,
оборотится вдруг - и ляжет
волна смиренная у ног.

И, видит Бог, порвешь все путы
и мелочной стряхнешь уклад
из-за единственной минуты,
когда она опустит взгляд.

И если тайной друг о друге
сведет вас где - нибудь двоих,
ты стиснешь руки ей - и руки
в руках останутся твоих.

**
Осенины

Так дышится легко, так далеко глядится,
что кажется, вот-вот напишется страница.

О чем? Поди скажи! О том, как безутешно
повернута на юг открытая скворешня?

Или о том, как гром окраинами бродит,
и листопад идет, и молодость проходит?

Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душу
нарушить тишину? И словом не нарушу!

Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю,
как будто этот мир и сам я покидаю.

И оброню перо, и сердцем просветлею,
и разом подымусь над участью своею.

Я жил. И я ушел. И нет меня в помине.
И тень моя скользит неслышно по равнине.

И так мне высоко, что это ли не чудо -
оборотясь - глядеть с улыбкою оттуда?

**
Я был разбужен третьим петухом,
будильником, гремучими часами,
каким-то чертом, скачущим верхом
на лошади, и всеми голосами –

я был разбужен из небытия
с душою как сумою переметной.
И я услышал: это жизнь моя
меня звала, пока я спал как мертвый.

Была заря, и за рекою луг
сверкал росой, и зыбилось теченье,
и, пробуждаясь, было все вокруг
исполнено иного назначенья.

Я видел: мир себя же самого
ломал и ладил волей своенравной.
И я подумал, глядя на него:
покуда он во мне, я в нем как равный.

Когда он вправду одухотворен
людским умом и разумом звериным,
да будет он не скопищем имен,
но Именем, всеобщим и единым!

**
По гиблому насту, по талой звезде
найдешь меня там, где не будет нигде.

Есть дальняя пристань, последний приют,
где скорби не знают и мертвых не чтут.

Кто был для единого слова рожден,
пусть ветром и пеплом развеян, но он

как кочет туда безголовый взлетел,
а это, скажу вам, не худший удел.

**
Послевоенная баллада

- Привезли листовое железо.
- Кто привез? - Да какой-то мужик.
- Кто такой? - А спроси живореза.
- Сколько хочет? - Да бабу на штык.
- И хорош? - Хром на оба протеза.
А язык пулемет. Фронтовик.
- Да пошел!..

- Привезли рубероид.
Изразцы привезли и горбыль.
- А не много? - Да щели прикроет.
Ты вдова, говорит, я бобыль.-
А глазищами так и буровит.
- Ну-ка, дьявол, держись за костыль,
а не то...

- Привезли черепицу.
- Убирайся! - Задаром отдам.
Разреши, говорит, притулиться
инвалиду ко вдовым ногам.
Я не евнух, и ты не девица,
ан поладим с грехом пополам.

………………………………….
Дом стоит. Черепица на крыше.
В доме печь: изразец к изразцу.
Кот на ходиках: слушайте, мыши.
Сел малыш на колени к отцу.
А дымок над трубою все выше,
выше, выше - и сказка к концу.

Ах, не ты ли - какими судьбами -
счастье русское? Как бы не так!
Сапоги оторвало с ногами.
Одиночество свищет в кулак.
И тоска моя рыщет ночами,
как собака, и воет во мрак.

**
Я и сам не пойму, что к чему:
что-то листья ложатся прохладно,
что-то стало прохладно в дому.
Ну да что нам терять? Ну да ладно!

Ведь и так у зеленой Двины
на окраине бабьего лета
мы пропаще с тобой влюблены —
да еще и потерянность эта!

Ведь и так в двух шагах от беды,
белой изморозью хорошея,
на траве проступают следы —
да еще эти пальцы на шее!

Для того ли нас в глушь занесло
И свело под зеленою крышей,
чтобы после листвой занесло
и засыпало вьюгой притихшей?

Неужели когда-то потом
в этом крае, таком нелюдимом,
только память затянется льдом,
как домовье затянется дымом?

Только сердце падет на траву,
как пороша на озимь густую.
Снег да снег... Закрывай-ка трубу,
все уже прогорело вчистую!

**
Зима. Мороз. Трусит кобылка
по снегу, и — красней зари —
на теплый злак из-под копыта
выпархивают снегири.

Зима. Мороз. Месить бы тесто,
топить бы печь — да недосуг:
вождь похоронного оркестра
вставляет костяной мундштук.

И бабы, закрывая трубы,
спешат от жаркого труда
туда, где индевеют шубы,
туда, где трудится труба,

туда, где все до слез знакомо:
слова и взгляды из-под век,
стенокардия, и саркома,
и долгий день, и краткий век.

О скорбный марш — один и тот же
средь свадеб, войн и перемен,—
стучи, стучи в свиную кожу,
работай легкими, Шопен!

Смолкает разговор в народе.
Венки выносят из дверей...

Писать бы лучше о природе,
ну хоть про тех же снегирей.

**
Я не знаю, как ночь коротаю,
хоть убейте, понять не могу:
лишь руками взмахну — и взлетаю,
и летаю — на правом боку.

Бестелесный как ангел небесный,
я над бездной парить не боюсь,
потому я так легок над бездной,
что бессмертен, пока не проснусь.

А проснусь — снег за окнами валит,
я на койке лежу, как лежал.
Котелок мой горяч, да не варит:
неужели я ночью летал?

Если так, значит, чудо возможно,
значит, можно ни свет ни заря
ощутить, как земля осторожно
убывает в канун января.

Стоит только мозгами раскинуть,
и, покуда от сна не восстал,
вскинуть веки и руки раскинуть —
и летишь, как в полуночь летал.

Родной дом О.Чухонцева в Павловском Посаде:

 
Биография
Олег Григорьевич Чухонцев родился 8 марта 1938 г. в Павловском Посаде (Московская область).
Окончил Московский областной педагогический институт имени Крупской (филологический факультет). Работал в отделах поэзии журналов «Юность» и «Новый мир».
Первая поэтическая публикация состоялась в 1958 г. Составленная в 1960 г. книга стихов «Замысел» издана не была; той же участи удостоилась и следующая — «Имя». Творчество Чухонцева оказалось глубоко чуждо советским представлениям о поэзии.
В 1968 г., после публикации в журнале «Юность» стихотворения «Повествование о Курбском», началась открытая травля поэта в печати, на издание его произведений был наложен негласный восьмилетний запрет. В эти годы Чухонцев много занимался поэтическим переводом классической и современной поэзии стран Европы, США и СССР.
Первая книга («Из трех тетрадей») вышла в 1976 г. Затем издавались сборники «Слуховое окно» (1983), «Ветром и пеплом» (1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Фифиа» (2003), книга избранных произведений «Из сих пределов» (2005), сборник «Однофамилец» (2008). В советское время зарабатывал на жизнь стихотворным переводом, хотя его лирика получила самую высокую оценку ещё в начале 70-х годов XX века (Александр Галич, Наум Коржавин, Юнна Мориц).
Олег Чухонцев — лауреат Государственной премии Российской Федерации (1993), Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (1999) и Пушкинской премии России (2003),
лауреат национальной литературной премии «Поэт» (2007)
Категория: "Наши умные мысли" | Просмотров: 2691 | Добавил: Мария | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]