Главная » 2014 » Апрель » 6 » 3 марта родился Ю́рий Оле́ша
19:57 3 марта родился Ю́рий Оле́ша |
| 3 марта
родился Юрий Карлович Оле́ша (19 февраля [3 марта] 1899,
Елисаветград, ныне Кировоград — 10 мая 1960, Москва) — русский советский
писатель-прозаик, драматург. Создатель знаменитых «Трех толстяков».
Удивительный
мастер метафоры:
– Куда
идёте, гангстеры пера? – спрашивал Олеша своих молодых коллег по газете "Гудок”,
тогда ещё неизвестных И. Ильфа, Е. Петрова, М. Булгакова.
Или - «Вы
прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев»    Интересные цитаты из произведений Юрия Олеши: Искусство – мост между мечтой человека о совершенстве и несовершенством природы. Может быть, как одна из причин рождения системы Станиславского - постоянная и грустная мысль автора - актера о том, что спектакль всегда оказывается хуже самой драмы. Жизнь человеческая ничтожна. Грозно движение миров. Когда я поселился здесь, солнечный заяц в два часа дня сидел на косяке двери. Прошло тридцать шесть дней. Заяц перепрыгнул в другую комнату. Земля прошла очередную часть пути. Солнечный зайчик, детская игрушка, напоминает нам о вечности. Выдумка - это возлюбленная разума. Конец эпохи, переходное время, требует своих легенд и сказок. Возможно, страх смерти есть не что иное, как воспоминание о страхе рождения. Есть очень хорошее средство от страха: заснуть. Особенно рекомендуется натянуть на голову одеяло. Бывают такие замарашки: сперва не удостоишь их взглядом, а потом, присмотревшись внимательнее, видишь, что такая замарашка милей принцессы, тем более что принцессы иногда превращаются в лягушек.. Странно думать, что Лев Толстой, которому было десять лет, когда умер Пушкин, писал о русских революционерах, о рабочих, о революции девятьсот пятого года. В буржуазном мире каждому предоставлялась «возможность» быть кузнецом своего счастья. Можно было нажить миллион. Можно было найти пакет с деньгами. Этот мир сделал тему денег волшебной. Мечта о внезапном разбогатении трансформировалась в обаятельные образы Золушки и Гадкого Утенка. Этот мир создал тип подкидыша, тип грабителя ради бедных, тип доброго богача. Исподволь, незаметно, завуалированно внедрялись деньги — как стимул жизни — в искусство Эта тема — тема денег — очень твердо установилась в искусстве, овладела воображением художников. Она начала рождать такие идеальные, такие ангельские образы, что даже забывалось, что она грубо материальна, грязна, кровава. ..Я убедился, что размеры и время — вещи относительные, что есть в мире возможность управлять этой относительностью и эта возможность управлять этой относительностью принадлежит искусству. Маленькое, величиной с карту, изображение не поддавалось масштабному определению. Оно вошло в сознание как событие, а не как изображение события. Тебе не так важно видеть путь, по которому я иду, как наблюдать мою походку, - зрелище это вызывает в тебе самодовольство и мысль о каких-то никогда не совершённых тобою заслугах, и гордость, и почему-то смешливость, которая кажется мне дурацкой. Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек. Желание петь возникает в нем рефлекторно. Эти песни его, в которых нет ни мелодии, ни слов, а есть только одно «та-ра-ра», выкрикиваемое им на разные лады, можно толковать так: «Как мне приятно жить... та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг... ра-та-та-та-ра-ри... Правильно движутся во мне соки... ра-та-та-ду-та-та... Сокращайся, кишка, сокращайся... трам-ба-ба-бум!» Книга Олеши
Ю. - Ни дня без строчки
вообще
является огромным собранием интересных мыслей, историй, наблюдений:
Одна из особенностей молодости – это, конечно, убежденность в том, что ты бессмертен, и не в каком-нибудь нереальном, отвлеченном смысле, а буквально: никогда не умрешь!
Безусловно, я никогда не умру, думал я в молодости. Пока я стану взрослым, пока пройдут годы, что-нибудь изобретут, что не даст людям умирать. Это «пока пройдут годы» представлялось какой-то золотистой городской далью, каким-то городом будущего с обложки фантастического романа, и там, в этой дали, люди уже давно бессмертны! Интересно, что бессмертие представлялось как результат какого-то открытия, изобретения. Какие-то большие машины, молнии тока шириной в дерево… Жаль молодости, как можно пожалеть, что не увидишь милых, красивых, веселых, хохочущих друзей - целой толпы мужчин и женщин, которые исчезли вместе с молодостью... Они еще живы, но никто из них уже не то, что был тогда, уже не блестят их волосы, глаза; уже не острят мужчины, не толпятся у телефона в маленьких салонах ресторанов, вызывая девушек. Может быть, ничего уже не хотят. Одно из ощущений старения - это то ощущение, когда не чувствуешь в себе ростков будущего. Они всегда чувствовались; то один, то другой вырастали, начинали давать цвет, запах. Теперь их совсем нет. Во мне исчезло будущее! Как мне помнится, я мог провести прямую черту, как вертикальную, так и горизонтальную, по бумаге карандашом или пером без линейки. Она была всякий раз абсолютно прямой и абсолютно параллельной как нижней стороне листа, так и боковой. Отец, давший мне переделить какую-то ведомость, сказал – Вот тебе линейка. И я, помню, ответил: – Мне не надо линейки. Отец рассердился. Тогда я провел линию, подчеркивавшую какую-то колонку цифр, и отец, помню, ничего не сказал от удивления, только раскрыл брови. Это была юность, сила и будущее. Теперь я даже не могу провести прямой мысли, как явствует из этого отрывка. Из знаменитых имен было также имя Ивана Заикина, борца. Теперь нет борцов в том цирковом виде, в каком они были тогда. Теперь борьба – спорт, а тогда была только зрелищем, и ее показывали в цирке. Тогда не было, между прочим, и стадионов. В футбол, например, играли почти на пустырях, иногда вытягивающихся горбом и с полевыми цветами среди, разумеется, не подстриженной, как теперь, под ковер травы. Борцы выступали в трико, большие, белые, похожие на женщин. Иван Заикин был одним из сильнейших мировых борцов. Перед его именем сообщалось, что он волжский богатырь. Я помню как раз случай, когда он был побежден. Он плакал, растирая по лицу слезы, и кричал, что он побежден неправильно, что он постоит за Россию (очевидно, его победил иностранный борец) и еще что-то в патриотическом духе. Вероятно, все это было подстроено, как всегда в цирковых чемпионатах того времени, мне и тогда почувствовалось притворство. Как теперь вижу: он ходит по арене, растирает слезы и потом кладет ладони на половинки зада. – Братцы, я не выдам России! Не выдам! Пожалуй, гордость — одно из главных переживаний юности... Если представить себе поток мыслей Гегеля или Фрейда, то моё мышление — как разговор в метро по поводу того, "как мне доехать туда-то или туда-то", не выше. … Я бы привел поразительные строки из Есенина: Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве, И зверье, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове. … Считать себя счастливым оттого, что не бил зверей по голове — это необычно, это может открыть нам в нас только поэт. Нет
ничего приятней, кстати, чем делиться с кем-либо красотой, чем указывать
читателю на те или иные красоты, которые он по неопытности да, наконец, просто
по незаинтересованности, может и не заметить.
Я знаю
два определения неизменности вселенной - художественных, доступных любому
воображению: одно принадлежит Паскалю, другое - Эдгару По.
Паскаль
сказал, что вселенная - это такой круг, центр которого везде, а окружность
нигде...
Эдгар По
предлагает для представления о беспредельности вселенной вообразить себе
молнию, летящую по одному из тех математически крошечных отрезков прямой, из
которых составляют окружность вселенной - подобно тому, как из отрезков прямой
составлена и любая окружность.
- Эта
молния, летящая со скоростью молнии по отрезку прямой, будет лететь по прямой,
- говорит Эдгар По, - будет лететь по прямой вечно!
Великий
математик, видим мы, был поэтом; великий поэт - математиком!
Мне
кажется, например, что умение изображать наружность действующих лиц несколькими
штрихами, кратко, мгновенно, разом, как это делают великие писатели, зависит в
сильной степени от наличия у них как раз чувства юмора.
С
достоверностью можно утверждать, что подавляющее большинство людей не уделяет
какого-либо особого внимания звездному небу.
Часто ли вы видите человека, который, подняв
голову, смотрит на звезды?
Я как-то
предложил Маяковскому купить у меня рифму.
— Пожалуйста, — сказал он с серьёзной
деловитостью. — Какую?
— Медика́мент и медяками.
— Рубль.
— Почему же так мало? — удивился я.
— Потому что говорится «медикаме́нт», с
ударением на последнем слоге.
— Тогда зачем вы вообще покупаете?
— На всякий случай.
Когда видишь фотографию китайского храма, высеченного в скале, этого нечеловеческого сооружения, с фигурами богов, величиной в тучи — тут же почти, закрыв лицо, отбрасываешь это изображение. …
Вот как, если заглянуть вглубь, чувствуешь себя. Довольно мне и моей культуры — греческой, римской, средиземноморской, — моей культуры, моего Наполеона, моего Микеля, моего Бетховена, моего Данте, меня. Довольно мне меня! Я был в аду, в чистилище, в раю, я шел куда-то по звуку скрипки, по зеленоватой дороге — да, да, это было со мной. Но никогда я не был в скале храма, во рту Будды, в огне дракона! Не надо мне этого! Не надо! Мне страшно. Я перестаю существовать! Я ничто! Некрасивость мужчины не есть что-либо такое, что подлежит особому осуждению, — это во-первых; во-вторых, сейчас красота мужчины видима женщинами в другом. Сейчас невозможна трагедия Айвенго, который был некрасив. Парадоксально - но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно перечитываем, забываются, не удерживаются в памяти. Казалось бы, должно быть наоборот - книга, произведшая на нас впечатление, да еще читанная не однажды, должна была бы запомниться во всех подробностях. Нет, этого не происходит. Разумеется, мы знаем, о чем в основном идет в этой книге речь, но как раз подробности для нас неожиданны, новы - не только подробности, но и целые куски общей конструкции. Безусловно, так: замечательную книгу мы читаем каждый раз как бы заново... И в этом удивительная судьба авторов замечательных книг: они не ушли, не умерли, они сидят за своими письменными столами или стоят за конторками, они вне времени. Когда Кеплер предложил издателю свое астрономическое сочинение и тот отказался, последовала реплика Кеплера, которую стоит приводить всегда, когда она ни вспомнится. "Я могу подождать читателя еще сто лет, - так примерно сказал Кеплер, - если сам господь ждал зрителя шесть тысяч лет". Однажды, когда Дмитрий Петровский заболел в каком-то странствии, которое они совершали вдвоем, Хлебников вдруг встал, чтобы продолжить путь. - Постой, а я? - спросил Петровский. - Я ведь могу тут умереть. - Ну что ж, степь отпоет, - ответил Хлебников. Шелли говорит, что удивительное свойство греков состоит в том, что они все превращали в красоту - преступление, убийство, неверие, любое дурное свойство или деяние. И это правда - в мифах все прекрасно! Непослушание Фаэтона превращается в огненное падение его коней, в миф о закате. В красоту превращена месть богов по отношению к Ниобее: ее детей уничтожают стрелами - беспощадно, одного ребенка за другим. Как это ни страшно, но событие по-форме прекрасно, в особенности когда мы постигаем, что стрелы - это солнечные лучи. Тут напрашивается мысль, что искусство, - если художник все превращает в красоту, - где-то в глубине безнравственно. Ведь в самом деле, описывая, скажем, смерть героя, художник заставляет его умирать как можно более выразительно, уводит это печальное событие в область красоты. Разве это не безнравственно? Не заключена ли безнравственность, например, в предсмертном бреде Андрея Болконского, приобретающем вид воздвигающегося над ним здания иголок, каковой бред есть именно изобретение Толстого в области красоты? В самой попытке изобразить, украсить бред больного не заключена ли безнравственность? А, может быть, вводя страдание в область красоты, художник тем самым платит страдающему за его муки какой-то высшей ценой? Могу сказать, что видел зарю футбола…. Футбол только начинался. Считалось, что это детская забава. Взрослые не посещали матчей. Только изредка можно было увидеть какого-нибудь господина с зонтиком, и без того уже известного всему городу оригинала… Мои взрослые не понимали, что это, собственно, такое - этот футбол, на который я уходил каждую субботу и каждое воскресенье. Играют в мяч... Ногами? Как это - ногами? Игра эта представлялась зрителям неэстетической, почти хулиганством: мало ли что придет в голову плохим ученикам, уличным мальчишкам! Напрасно мы пускаем Юру на футбол. Где это происходит? На поле Спортинг-клуба, отвечал я. Где? На поле Спортинг-клуба. Что это? Ничего не понимаю, говорил отец, какое поле? - Спортинг-клуба,- ответил я со всей твердостью новой культуры. ... Волошин был упитанного сложения, с большой рыжеволосой головой, не то напоминавшей чалму, не то нечто для сидения, словом, вызывавшей какие-то турецкие ассоциации. Однако он был в пенсне. Читал он стихи превосходно, это была столичная штучка. Из Одессы уходят оккупанты… Это, верно, даже не французы – это греки с мулами, которых они кормят горохом. Это маленькие солдаты в зелено-желтом травянистом хаки, в пилотках, которые, кстати, в нашей армии еще не носили. Осень? Весна? Лето? Зима? Не знаю. Все в тумане прошлого. Однако фигура поэта-символиста возвышается в этом тумане довольно рельефно. С рыжей кудлатой бородой и кудлатой же головой. Кому он сочувствовал? Чего он хотел для родины? Тогда он не отвечал на эти вопросы. Он ответил позже, когда, умирая в советском Крыму, завещал поставить вместо надгробия скамью на двоих – небольшую скамью, на которой могли бы объясняться в любви юноша и девушка. Я видел знаменитого шахматиста Капабланку. Тогда он был экс-чемпионом мира после матча с Алехиным. Мы вошли с Ильфом в помещение какого-то клуба на Большой Лубянке, где, как нам было известно, Капабланка должен был выступить в сеансе одновременной игры. Сеанс, когда мы вошли, был в разгаре. Между двумя рядами столиков, за которыми сидели участники сеанса и на которых были установлены желто-черные доски с фигурами, уже в некоторых случаях сошедшимися в целые толпы, продвигался, останавливаясь перед каждым очередным столиком и делая свой ход, молодой, хоть и не маленького роста, но толстенький брюнет с бледным смуглым лицом – скорее некрасивым, несколько бабьим и с хоботообразно вытянутыми самолюбиво-чувственными губами. Сразу было видно, что это южанин, причем житель совсем не знакомого нам тропического юга с бананами и низкими звездами. Неудивительно, что, встречая Данте на улицах Флоренции, прохожие отшатывались в священном страхе: – О, боже мой, он был в аду!.. Мне бы хотелось приблизить этого великого автора к русскому читателю. Конечно, не только из желания оказать ему исключительно, так сказать, информационную услугу, сделать его более образованным, взялся бы я за эту задачу, – еще хочется поделиться с ним тем прекрасным, которое сейчас у меня на руках… Что может быть более радостного, чем делиться прекрасным! Он мудрец, Монтень. Странно читать эти тонкие рассуждения в книге, написанной в шестнадцатом веке! Впрочем, я поддаюсь здесь обманчивому впечатлению, что качество человеческого ума улучшается в прямой зависимости от увеличения календарного счета. Во-первых, этот счет увеличивается не так уж быстро – неполных пятьсот лет от Монтеня – так ли уж это много? – а во-вторых, еще в Греции и Риме были произнесены слова, умнее которых как раз в продвигающемся вдаль календаре времен, может быть, и не было сказано. Очевидно, развивается только ум, касающийся овладения материальным миром, – техника, наука. Ум, касающийся овладения самим собой, не изменяется. Как страшно сказал Монтень о том, что если вы прожили год и видели смену времен – зимы, весны, лета, осени, – то вы уже все видели! Ничего нового вы уже не увидите! Это похоже на то, как говорил Ильф: «Идемте, здесь больше уже ничего не покажут». Обычно в противовес чересчур уж сильному возвеличению Уэллса выдвигают Жюля Верна: ведь именно тот первым заговорил в литературе о технике! Может быть, это и так, но куда, скажем, капитану Немо до Невидимки! Жюльверновский герой – схема, уэллсовский – живой человек… Что может быть более условным, чем фигура Паганеля? Чуть ли не комический персонаж из оперетты Оффенбаха! Когда-то я работал над инсценировкой для театра «Детей капитана Гранта» и должен был отказаться от работы по той причине, что герои никак не оживали на сцене… Нужно было изобрести для них всю систему диалога, весь характер словаря, и когда я пытался сделать это, тогда происходили нарушения системы романа по другим линиям… Мне скажут, что есть же инсценировки жюльверновских вещей, тех же самых, скажем, «Детей капитана Гранта»… Есть, но в них нет живых людей, это феерии. Этим словом можно и определить романы Жюля Верна: да, это феерии на темы техники. Смешно было бы умалять гений Жюля Верна, однако человеческая сторона его не интересует: он даже иногда подчеркивает это, делая своих героев очень часто чудаками, эксцентриками (члены Пушечного клуба, тот же Паганель) или мелодраматическими злодеями (Айртон)… Отсюда романы Жюля Верна не приобретают тех свойств, которыми, наоборот, отличаются произведения Уэллса: свойств подлинности, свойств эпоса. Мы никогда не забудем, читая Жюля Верна, что все это выдумка; при чтении же, скажем, «Борьбы миров» мы вдруг подпадаем под действие странного представления: вдруг начинает нам казаться, что и в самом деле было такое событие, когда марсиане пытались завоевать Землю. Это скромный человек, бывший о себе как о писателе не слишком высокого мнения… Л. Никулин присутствовал при одном разговоре, когда Уэллс сказал, что гений – это именно Горький. – А у меня всего лишь хорошо организованный мозг. Из дневников Юрия Олеши
Подумать только, среди какого мира живешь, и
кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное, это не ставить локти на стол!
«Нет ничего — ни дружбы, ни любви… Есть только
возможность поднять с земли в тени огромного дерева зеленый шар, который я
увидел впервые в жизни. Кто ты, зеленый шар?»
Этими строчками заканчиваются дневниковые
записи Олеши.
Анекдоты из жизни Ю. Олеши:
Выходит
Олеша из ресторана, навеселе, видит человека в форме, кричит ему:
"Швейцар,
такси!"
В ответ
слышит возмущенное: "Я не швейцар, я адмирал!"
На что
Юрий Олеша говорит: "Ну тогда - катер!"
Однажды
Олеша и Эйзенштейн вместе побывали в Большом театре на балете Людвига Минкуса
"Дон-Кихот". Им так понравилась фамилия автора балета, что они
затеяли некую игру, в которой наделяли некоторые явления или людей этим словом.
Часто можно было видеть, как они наблюдали за окружающими людьми или прохожими,
и, время от времени, Олеша наклонялся к Эйзенштейну и таинственно шептал:
"Минкус".
Эйзенштейн
в ответ так же таинственно отвечал:
"Абсолютный
Минкус".
Михаил
Зощенко умел не только хорошо писать: он еще хорошо тачал сапоги и шил. Однажды
у писателя Юрия Олеши порвались штаны, так Зощенко собственноручно и очень
качественно зашил ему штаны. В 1950 году, а оба писателя жили довольно бедно. В
это время в Ленинград прибыл генерал от литературы т. Фадеев и оказался в
обществе этих двух писателей, причем вел себя при этом довольно высокомерно.
Олеше это не понравилось:
"Ты
думаешь, что важное событие в текущем моменте нашей литературы - это то, что ты
приехал в Ленинград? Ошибаешься! Важное это то, что писатель Зощенко починил
штаны писателю Олеше".
Однажды
Юрия Карловича спросили:
"А девочка Суок из "Трех
толстяков", где вы встречали эту маленькую очаровательную циркачку? Более
поэтического образа вам еще не удалось создать!"
Олеша грустно усмехнулся:
"Если я вам расскажу, вы мне не
поверите".
И он рассказал, что у маленькой девочки
Суок была реальная предшественница. Это была золотоволосая девочка-акробатка, в
которую Олеша-гимназист влюбился, увидев ее в цирке во время представления.
Впоследствии к ужасу Олеши, оказалось, что это не девочка, а циничный мальчишка,
длинно сплевывавший сквозь зубы.
Георгий
Марков вспоминал, с какой иронией Олеша в кругу писателей рассказывал: "Как
пишется очерк? Известно. "Бронзовое солнце золотит середину двора. Навстречу от
ворот сварочного цеха движется крепкая, коренастая фигура. Я узнаю с первого
взгляда Ивана Дмитриевича Петрякова. Ешё на ходу он протягивает мне свою
широкую прокопчённую ладонь...”. Друзья, которые слушали Олешу, умирали от
смеха. "Да-да, – говорили они. – Именно бронзовое солнце...”.
Однажды
Олеша пришел в одно издательство получить довольно крупный гонорар. Паспорт
Олеша забыл дома, и он стал уговаривать кассиршу выдать ему гонорар без
паспорта. Кассирша отказалась:
"Я вам сегодня выдам гонорар, а завтра
придет другой Олеша и снова потребует гонорар".
Олеша выпрямился во весь свой небольшой рост и
с величественным спокойствием произнес:
"Напрасно, девушка, волнуетесь! Другой
Олеша придет не раньше, чем через четыреста лет..."
Однажды
утром Олеша вышел в дворик одесской гостиницы, куда летом ресторан выставлял
свои столики, и увидел, что огромное дерево, которое росло около фонтанчика
рухнуло и загораживает половину дворика. Олеша стал рассуждать:
"Ведь ночью не было никакой бури... Мы
поздно легли... Было тихо - ни дождя, ни ветерка... В чем же дело - почему
рухнуло дерево?"
Ему никто не смог ничего ответить. Олеша пожал
плечами и уткнулся в первую страницу "Известий". Пробежав глазами
несколько строк, он воскликнул:
"Ах, вот что! Умер Мичурин. Великий
садовод. Теперь мне понятно, почему вчера здесь рухнуло дерево. Природа
откликнулась на смерть своего гениального помощника. Он был очень старым и тоже
напоминал могучее дерево..."
Один из
руководителей Союза писателей встретил в Центральном Доме литераторов Олешу и
вежливо поздоровался: «Здравствуйте, Юрий Карлович! Как живете?» Олеша
обрадовался: «Вот хорошо, что хоть один человек поинтересовался, как я живу. С
большим удовольствием все вам расскажу. Давайте отойдем в сторонку». Деятель
оторопел: «Что вы, что вы! Мне некогда, я тороплюсь на заседание секции
поэтов…»
Олеша настаивал: «Ну ведь вы же меня спросили,
как я живу. Теперь уж нельзя убегать, надо выслушать. Да я долго вас и не
задержу и уложусь минут в сорок…» Руководитель еле вырвался и убежал, а Олеша
обиженно пробурчал: «Зачем же было спрашивать, как я живу?»
Как-то,
гуляючи по улице Горького, Катаев и Олеша познакомились с двумя барышнями и
пригласили их в ресторан «Арагви».
Там обоих писателей прекрасно знали, приняли с
почетом и предоставили отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов.
Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда
ананасы.
Одна из барышень сделала ему замечание: «Что
же это вы хулиганничаете? Зачем кабачки в вино крошите?»
Юрий
Олеша подписывал договор с филармонией. Договор был составлен традиционно:
«Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем
„автор"… Московская государственная филармония, именуемая в дальнейшем
„заказчик"… Заключают настоящий договор в том, что автор обязуется…» И так
далее.
Олеша сказал:
– Меня такая форма не устраивает.
– Что именно вас не устраивает?
– Меня не устраивает такая форма: "Юрий
Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем «автор».
– А как же вы хотите?
– Я хочу по другому.
– Ну так как же?
– Я хочу
так: "Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем – «Юра».
(Сергей Довлатов Записные книжки)
Игорь
Губерман: "Олеша как-то сказал, что много читал смешного, но никогда не
встречал ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово ж...”. Известен
этот факт Губерману стал от драматурга А. М. Файко, который слышал это
высказывание непосредственно от Юрия Олеши.
Между
известным эрудитом, литературным критиком Дм. Святополком-Мирским и Олешей
произошёл такой обмен репликами:
Д. М. : Юра, Джойс – большой писатель.
Олеша: Написал главу без знаков препинания?
Слышал! В Одессе маклеры давно пишут телеграммы без запятых и точек”.
Из воспоминаний об Олеше :
Александра Гладкова:
Один
литератор, выпустивший много книг и имевший обыкновение резать в глаза
пресловутую правду-матку, как-то сказал ему:
- Мало же
вы написали за всю свою жизнь, Юрий Карлович! Я все это за одну ночь могу
прочитать...
Олеша
мгновенно ответил:
- А я за
одну ночь могу написать все, что вы за свою жизнь написали!..
Александра Аборского:
Вспоминаю
его разговор с кассиршей банка, где он получает по чеку незначительную сумму.
-
Паспорт! - требует кассирша.
- При мне
паспорта нет, - отвечает он. - Меня многие знают здесь. Я Олеша.
- А
завтра придет другой Олеша...
- Другой
Олеша придет через четыреста лет!
Льва Никулина:
Ресторан
в "Лондонской" гостинице. Олеша высовывается из окна и делает знак
старику - продавцу папирос.
- Дадим заработать старику. Пачку
"Казбека".
Старик долго глядит в окна и наконец кричит:
- Откуда вы выглядываете?
- Я выглядываю из вечности, старик!
Моей жене
он доказывал, что его, как шляхтича, могли бы избрать королем Речи Посполитой и
тогда бы он назывался "пан круль Ежи Перший" король Юрий Первый.
Но и это,
казалось, его не удовлетворяло, он требовал, чтобы его называли "пан круль
Ежи Перший велький" - великий.
Об Одессе
и одесситах он рассказывал с восторгом.
- Сижу в
"Лондонской" в номере. Скучно. Жарко. Смотрю в окно. На бульваре на
скамейке - пара, - должно быть, муж и жена, видно, что ссорятся. Решил выйти
проверить. Иду мимо супругов. Действительно, ругаются. Вдруг слышу, он говорит:
"Смотри, идет писатель Олеша". А она ему сердито: "Когда мне это
неинтересно!.." Вот и работай для них. Ей это неинтересно.
Ресторан
в той же "Лондонской" гостинице. Олеша высовывается из окна и делает
знак старику - продавцу папирос.
- Дадим
заработать старику. Пачку "Казбека". Старик долго глядит в окна и
наконец кричит:
- Откуда
вы выглядываете?
- Я
выглядываю из вечности, старик!
И как это
было сказано! Не сказано - провозглашено!
Или вот
как Олеша описывал свой приезд в Одессу:
- Одесса
все-таки странный город. Почему-то поезд приходит в четыре тридцать утра.
Зверски хочется спать. Зима. Конечно, ни такси, ни трамваев. Добираешься до
знаменитой "Лондонской". Горит одна лампочка, и за конторкой старик
портье, мы знаем друг друга десять лет. Делает вид, что не узнает. "Номер
с ванной". - "Броня есть?" - "Нет брони. Какая еще
броня?" - "Нет брони - нет номера. Что мы будем устраивать с вами
оперу". - "У вас половина номеров пустые! Вот на доске ключи". -
"А может быть, гости ушли гулять..." - "В пять часов утра? В
феврале?" - "Вы их будете учить? Ну, хорошо, нате вам ключ, товарищ
Олеша. Вы надолго или как в прошлом году?.." - "Давайте ключ. И
какого черта вы со мной резонились?" - "Боже мой! Надо же понимать.
Пять часов утра. Скука. Хочется поговорить с человеком..."
Это
Одесса, - с удовольствием подчеркивал Олеша. - В Москве или в Ленинграде -
ничего подобного...
Его
любимцем был состарившийся красавец бильярдист Джибели, после революции он был
метрдотелем в "Лондонской" гостинице. Заядлый игрок в прошлом,
Джибели знал отца Олеши и отзывался о нем так: "Ну, Карлуша был мелкий
игрок". О таких игроках говорили: "Играют мелко, но проигрывают
крупно". Азарт Олеша все-таки унаследовал от отца.
Юрий
передавал рассказы Джибели, тонко имитируя светский говорок состарившегося льва
Одессы:
-
"Понимаете, Юрий Карлович, из клуба уедешь в три часа ночи. Куда ехать? В
"Северную". Выпьешь в шантане одну-другую бутылку "Мумм кордон
вер", дальше все как в тумане... Проснешься - черт его знает, день или
ночь... Какая-то комната, постель, женщина... Кто? Откуда... Горестная жизнь
фата..."
Странно -
у Олеши было что-то вроде предчувствия. Он начал часто смотреть на себя в
зеркало. Входил в комнату, не говоря ни слова, брал у меня со стола зеркало и
долго смотрел. Мне кажется, что раньше он этого не делал. Меня это забавляло.
- Ну что
вы там видите интересного? Небритый пожилой мужчина.
- Не
скажите. - И он ставил зеркало на место.
За
несколько дней до болезни он сказал мне как-то глухо:
- В меня
что-то вошло. А в другой раз:
- Со мной
что-то происходит.
Мы не
обратили внимания на эти "что-то", он ведь любил недоговаривать.
Но
болезнь набирала силу. И вдруг звонок:
-
Серьезно болен Олеша. Посещать больного врачи не разрешали.
Через два
дня поздно вечером лифтерша сказала мне, горестно вздохнув:
- Юрий
Карлыч-то... сегодня.
Виктора Ардова:
…о
Пастернаке именно Ю. К. Олеша рассказал мне следующий эпизод. Он, Олеша, был в
гостях у В. Э. Мейерхольда в начале тридцатых годов. Приглашенных было много,
гости заполонили всю небольшую квартиру Мастера в Брюсовском переулке (ныне
улица Неждановой). И сам Олеша разговаривал в столовой с дамами, когда появился
там Всеволод Эмильевич и пальцем поманил его к себе. Олеша послушался, а хозяин
дома привел его в спальню. Там в уголке у окна разговаривали между собою Борис
Пастернак и Андрей Белый. Оживленный обмен мнений двух поэтов продолжался и
когда приблизились Мейерхольд с Олешей. Но это был такой диалог, что, как
признавался Юрий Карлович, ни он, ни Мейерхольд не поняли ни слова. Минуты
через три хозяин дома снова поманил за собой Олешу. Оба вышли в коридор, и там
уже Мастер спросил Юрия Карловича:
- Ты
что-нибудь понял?
- Нет! -
честно признался наш покойный друг.
- И я
ничего не понял! - заключил Мейерхольд.-Вот шаманы,а?
Поздней
ночью возвращаясь домой, Юрий Карлович обратил внимание спутников на то, что
все окна дома писателей в проезде Художественного театра, где жил и сам Олеша,
- все окна уже темные. И Олеша с комическим гневом воскликнул:
- Подумайте! Все уже спят! А где же ночные
вдохновения?! Почему ни один из них не спит, предаваясь творчеству?
Владимира Лидина:
-
Писатель - это жемчужина во рту Времени, - сказал Олеша... - Что такое время
без писателя? Что такое девяностые годы без Чехова или Льва Толстого? Это
просто цифры, а с Чеховым или Львом Толстым это эпоха. Вот что такое писатель.
E. Габриловича
Это из
Олеши. Из его "Ни дня без строчки".
"Когда-то
я хотел есть природу, тереться щекой о ствол дерева, сдирая кожу до крови.
Когда-то я, впервые после перерыва оказавшись за городом, взбежал на невысокий
холм и, не видя, что вокруг кладбище, упал, чувствуя восторг, в траву лицом - в
ножи травы, которые меня ранили, плакал от сознания близости к земле,
разговаривал с землей.
Поднявшись,
я увидел деревенское кладбище с фанерными крестами, с фотографическими
карточками - все в каких-то вьющихся лиловых побегах и с темным дубом, который
склонялся над ним и шумел".
Любить
жизнь, тереться щекой о ствол дерева и упасть на кладбище доля каждого. Но
написать об этом так, как это написано здесь, - доля Олеши.
С.А. Герасимова:
Он
приезжал с намерением писать, писать, писать, но писал мало, потому что вокруг
было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан… где подавали вкуснейшие
киевские котлеты… где можно было сидеть не торопясь… и говорить, говорить…”
Олеша, видимо, любил быть "душой компании”. Почти все знавшие его люди
вспоминали о нем как об отличном собеседнике, с которым приятно было поговорить
на литературные и окололитературные темы за столиком ресторана Дома Герцена
(служившего, очевидно, жизненной основой для булгаковского "Грибоедова”) или
кафе "Националь”, завсегдатаем которых был Олеша.
Биография Юрий Олеша родился 19 февраля (3 марта) 1899 года в Елисаветграде (сейчас Кировоград) в семье обедневших белорусских дворян. Мать — Ольга Владиславовна Олеша (умерла в 1963), отец — Карл Антонович Олеша (умер в сороковые годы), сестра — Ванда Карловна Олеша (1897—1919).
Род Олеши (первоначально православный) ведёт начало от боярина Олеши Петровича, получившего в 1508 году от князя Федора Ивановича Ярославича-Пинского село Бережное на Столинщине. Впоследствии род полонизировался и принял католичество. Отец — акцизный чиновник. Юрий Олеша рассказывал: «О моем отце я знаю, что он был когда-то, до моего рождения, помещиком. Имение было порядочное, лесное, называлось «Юнище». Оно было продано моим отцом и его братом за крупную сумму денег, которая в течение нескольких лет была проиграна обоими в карты. Отголоски этой трагедии заполняют мое детство. Я вспоминаю какую-то семейную ссору, сопровождающуюся угрозами стрелять из револьвера, - и ссора эта возникает, как вспоминаю я, из-за остатков денег, тоже проигранных... Впрочем, в Елисаветграде имеется у нас еще достаток: мы ездим на собственном рысаке, живем в большой, полной голубизны квартире. Отец, которого в те годы я, конечно, называл папой, пьет, играет в карты. Он - в клубе. Клуб - одно из главных слов моего детства… Родным языком был польский. В 1902 году семья переехала в Одессу. Здесь Юрий поступил в Ришельевскую гимназию; ещё в годы учёбы начал сочинять стихи. В воспоминаниях Олеша писал: «В Одессе я научился считать себя близким к Западу. В детстве я жил как бы в Европе». Окончив гимназию, в 1917 году Олеша поступил в Одесский университет, два года изучал юриспруденцию. В Одессе он вместе с молодыми литераторами Валентином Катаевым, Эдуардом Багрицким и Ильей Ильфом образовал группу «Коллектив поэтов». В годы Гражданской войны Олеша оставался в Одессе, в 1921 году переехал по приглашению В. Нарбута на работу в Харьков. Работал журналистом и печатал стихи в газетах. В 1922 году родители Олеши эмигрировали в Польшу. Он не поехал с ними. В 1922 году Олеша переехал в Москву, писал фельетоны и статьи, подписывая их псевдонимом Зубило. Эти произведения публиковались в отраслевой газете железнодорожников «Гудок» (в ней печатались также Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров). Олеша -"Зубило” стал самым популярным фельетонистом "Гудка”. В газете, где работали Ильф, Петров, Булгаков, Катаев, "первым номером” был Олеша. "Синеглазый (М.А. Булгаков) и я… потонули в сиянии славы "Зубилы”, — писал В. Катаев. — Как мы ни старались, придумывали для себя броские псевдонимы… ничто не могло помочь …” . Труд журналиста в то время оплачивался неплохо: "...за каждый фельетон мне платят столько, сколько путевой сторож получает в месяц. Иногда требуется два фельетона в день” , — писал Олеша. В Москве Олеша жил в знаменитом «писательском доме» в Камергерском переулке. В 1924 году Олеша написал свое первое большое прозаическое произведение — роман-сказку «Три толстяка» (опубликован в 1928), посвятив его Валентине Леонтьевне Грюнзайд, за которой он в то время ухаживал, однако к моменту опубликования романа она уже стала женой писателя Евгения Петровича Петрова (Катаева). Позже он женился на Ольге Густавовне Суок (1899—1978). Всё произведение проникнуто романтическим революционным духом. Это сказка про революцию, про то, как весело и мужественно борются против господства трёх жадных и ненасытных толстяков-властителей бедные и благородные люди, как они спасают их усыновленного наследника Тутти, оказавшегося украденным братом главной героини — девочки-циркачки Суок, и как весь народ порабощённой страны становится свободным. «Три толстяка», были иллюстрированы М. Добужинским, которому текст сказки прислали в Париж и вышли в 1928 году. В 1927 году в журнале «Красная новь» был опубликован роман «Зависть», одно из лучших произведений советской литературы о месте интеллигенции в послереволюционной России. Романтизм революции и связанные с ней надежды, резко потонули в новых сложившихся условиях. Многие литературные критики называют роман «Зависть» вершиной творчества Олеши и, несомненно, одной из вершин русской литературы XX века. Главный герой романа, интеллигент, мечтатель и поэт Николай Кавалеров, стал героем времени, своеобразным «лишним человеком» советской действительности. В противоположность целеустремленному и успешному деятелю общепита Андрею Бабичеву, неудачник Кавалеров не выглядел проигравшим. Нежелание и невозможность преуспевать в мире, живущем по античеловечным законам, делали образ Кавалерова автобиографическим. В романе «Зависть» Олеша создал метафору советского строя — образ колбасы как символ благополучия. «Зависть» хвалили все: от Горького и Луначарского до Набокова и Ходасевича В 1929 годy автор написал по этому роману пьесу «Заговор чувств». Находившийся под влиянием Олеши молодой писатель Виктор Дмитриев взял себе псевдоним «Николай Кавалеров». Автобиографичен и образ главной героини пьесы «Список благодеяний» (1930) актрисы Елены Гончаровой. Темой пьесы являются «сомнения интеллигенции насчет благодеяний и преступлений советской власти». В 1931 переделанную по указанию цензуры пьесу начал репетировать Вс. Мейерхольд. Спектакль три сезона давал полные сборы. В 1930-е годы по заказу МХАТа Олеша писал пьесу, в основе которой лежала владевшая им мысль об отчаянии и нищете человека, у которого отнято все, кроме клички «писатель». Попытка выразить это ощущение была сделана Олешей в его речи на Первом съезде советских писателей (1934). Пьеса о нищем не была завершена. По сохранившимся черновикам режиссер М.Левитин поставил только в 1986 году в московском театре «Эрмитаж» спектакль «Нищий, или Смерть Занда». Ни одно из всех выдающихся произведений Олеши не смогло завоевать в Советской России такой популярности, как «Три толстяка». Его творчество оставалось неизвестно и закрыто для большинства читателей страны. В годы сталинских репрессий были уничтожены многие друзья Олеши — Мейерхольд, Д. Святополк-Мирский, В. Стенич, И. Бабель, В. Нарбут и другие, сам он чудом избежал ареста. Однако с 1936 года на публикацию произведений Олеши и упоминание его имени в печати наложен запрет, снятый властями только в 1956 году, когда была издана книга «Избранные сочинения», переизданы «Три толстяка» и частично опубликованы в альманахе «Литературная Москва» дневниковые записи «Ни дня без строчки». В годы войны Олеша жил в эвакуации в Ашхабаде, затем вернулся в Москву. Важное место в наследии Олеши занимает книга «Ни дня без строчки. Из записных книжек» (опубликована в 1961 году, после смерти писателя). Эта книга необычна. Это и автобиография, и размышления автора о себе и о происходящем вокруг. Олешу часто можно было видеть в Доме литераторов, но не выступающим в залах, а внизу в ресторане, где он просиживал со стаканом водки. Денег у него не было, удачливые советские литераторы почитали за честь угостить истинного писателя, прекрасно осознавая его огромный талант и невозможность в силу различных, личных и общественных причин, реализации его. "В моем теле жил гениальный художник, которого я не мог подчинить своей жизненной силе”, — с грустью записал Олеша. Олеша скончался в Москве 10 мая 1960 года. Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. Валентин Катаев в своих знаменитых воспоминаниях Алмазный мой венец вывел Олешу под именем – Ключик: «..Меня с ключиком связывали какие-то тайные нити... нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в друга врагами. Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола... вероятно, он был прав... Вообще, взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу”. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |