Главная » 2015 » Август » 14 » 2 августа родился Бахыт Кенжеев (второе годовое кольцо)
07:42 2 августа родился Бахыт Кенжеев (второе годовое кольцо) |
2 августа родился Бахыт Шукуруллаевич Кенжеев (2 августа 1950, Чимкент, Казахская ССР) — казахский поэт, пишущий на русском языке. Один из самых известных и талантливых русскоязычных поэтов конца ХХ - начала ХХI века.    Из замечательной поэзии Кенжеева: *** Открыть глаза – и с неба огневого ударит в землю звёздная струя. Ещё темно, а сон пылает снова, и я тебе не брат и не судья. Трещит свеча. Летучий сумрак светел, вбегай в него тропинкою любой. Я засыпал, но там тебя не встретил. Когда умрёшь, возьми меня с собой. И тень моя, как газовое пламя, оставит охладевшее жильё, чтобы унять бесплодными губами горящее дыхание твоё. Не призрак, нет, скорее пробуждение. Кружится яблоко на блюдце золотом. Что обещать на счастье в день рождения, чтобы обиды не было потом? Ещё озимые не вышли из-под снега, лежит колодец в чёрном серебре, и злое сердце в поисках побега колючей льдинкой плещется в ведре. И грустный голос женщины влюблённой, в котором явь и кареглазый свет, своей прозрачностью и ночью опалённой перебивает пение планет. *** ...а жизнь лежит на донышке шкатулки, простая, тихая — что августовский свет. Уходит музыка в глухие переулки, в густую ночь, которой больше нет. Раскаяния с нею не случится, затерянной в громадах городов. Чернеют ноты. Вспархивают птицы с дрожащих телеграфных проводов. Когда б я был умнее и упорней, я закричал, я умер бы во сне — но тополя, распластывая корни, еще не разуверились во мне. Там церковь есть. Чугунная ограда бросает наземь грозовую тень, и прямо в детство тянется из сада давнишняя продрогшая сирень. Я всматриваюсь — в маленьком приделе три женщины сквозь будущую тьму склонились над младенцем в колыбели и говорят о гибели ему. Они поют, волнуясь и пророча, проходит жизнь в разлуке и труде, и добрый воздух предосенней ночи настоян на рябине и дожде. . . *** Обманывая всех, переживая, любовники встречаются тайком в провинции, где красные трамваи, аэропорт, пропахший табаком, Автобус в золотое захолустье, речное устье, стылая вода. Боль обоймет, процарствует, отпустит — боль есть любовь, особенно когда Как жизнь, три дня проходит, и четыре, когда часы считаешь, а не дни. Он говорит: "Одни мы в этом мире". Она ему: "Действительно одни". Все замерло - гранитной гальки шелест, падение вороньего пера, зачем я здесь, на что еще надеюсь? "Пора домой, любимая". "Пора". Закрыв глаза, и окна затворяя, он скажет "Ветер". И ему в ответ она кивнет. "Мы изгнаны из рая". Она вздохнет, и тихо молвит "Нет". *** Засыпая, вижу месяц алый сквозь печали пыльное стекло, слышу электричку запоздалую, понимаю — прошлое ушло. Мне опять привидится, наверное, мрачный странник в медленном плаще, и споет о близости Равенны хитрый ворон на его плече. Вычерпана жизнь до половины, с каждым часом дышится трудней. Не вложить в катрены и терцины неизвестность, скрытую за ней. А она, что песенка, поется, ласковей и выше каждый год, смертником о проволоку бьется, лилией по озеру плывет. Засыпая, вижу ветер зимний, битых стекол рваные края. Где моя Флоренция, скажи мне, где она, любимая моя? И бежит любовь щенком за нами, и ленивый ангел за спиной страшными растапливает снами душный воздух памяти ночной. 1976 *** Когда приходят холода, голубоватой глыбой льда на солнце призрачном сверкая, когда бесплодна и тверда земля, вчера еще — сырая, когда деревья спят в строю, кричит взъерошенная птица — я города не узнаю, и светлый снег на жизнь мою спокойной тяжестью ложится. . . 1972 *** Горит фонарь. За шахматной доскою, где черные деревья высоки, стоит зима. И ночь ее покоя оплачена движением руки, сжимающей тяжелую фигуру — свинцовый шарик в крошечном стволе. Стоят часы, и сердцу нет простора в оледеневшей клетчатой земле. Но есть в снегах, в последний раз летящих, какая-то веселая тоска, когда февраль, нахмурясь, в тесный ящик ссыпает деревянные войска. Я разбираю партию сначала — быть может, там, где молодость была, неверная мелодия звучала и с тетивой не ладила стрела? Нет. Это время выше подозрений, в его глазах такая синева, что мы летим над вечностью весенней, беспечные, как первая листва. О Боже, до чего неосторожно оборвана серебряная нить — другой любви придумать невозможно, и в проигрыше некого винить. 1978 *** На том конце земли, где снятся сны стеклянные, сереют валуны и можжевельник в изморози синей – кто надвигается, кто медлит вдалеке? Неужто осень? На её платке алеет роза и сверкает иней. Жизнь хороша, особенно к концу, писал старик, и по его лицу бежали слёзы, смешанные с потом. Он вытер их. Младенец за стеной заснул, затих. Чай в кружке расписной давно остыл. И снова шорох – кто там расправил суматошные крыла? А мышь летучая. Такие, брат, дела. Спит ночь-прядильщица, спит музыка-ткачиха, мне моря хочется, а суждена – река, течёт себе, тепла, неглубока, и мы с тобой, возлюбленная, тихо плывём во времени, и что нам князь Гвидон, который выбил дно и вышел вон на трезвый брег из бочки винной... Как мне увериться, что жизнь – не сон, не стон, но вещь протяжная, как колокольный звон над среднерусскою равниной? *** От райской музыки и адской простоты, от гари заводской, от жизни идиотской к концу апреля вдруг переживаешь ты припадок нежности и гордости сиротской – Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя – дурное, да свое. Для воронья, для вора, для равноденствия, поймавшего тебя и одолевшего, для говора и взора – дворами бродит тень, оставившая крест, кричит во сне пастух, ворочается конюх, и мать-и-мачеха, отрада здешних мест, еще теплеет в холодеющих ладонях. Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем. Виолончельным скручена ключом, так речь напряжена, надсажена, изъята из теплого гнезда, из следствий и тревог, что ей уже не рай, а кровный бег, рывок потребен, не заплата и расплата – так калачом булыжным пахнет печь остывшая, и за оградой сада ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь деревьев сумрачных стреноженное стадо... *** Блажен, кто сумрачен и сир, кого суровый Бог небесной манной накормил, и ночью бездыханной по дну морскому проводил к земле обетованной. Блажен, кто навестил сей мир во времена тревог - семь было казней, семь чудес, любовей было восемь, и ветр ревет, и рдеет лес, и наступает осень. Заветный лист влетает в дом. Студеное вино соленым отливает льдом, темно, искажено. Тебя подруга теребит - ну что ты там заметил? А ты увидел сквозь стакан, что жизни скудный труд - как бы октябрьский океан, как мутный изумруд - и безотраден, и забыт, и гибелен, и светел. *** От взоров ревностных, чужих ушей-воров ты долго бережешь, заносчив и спокоен, коллекцию ключей от проходных дворов, проломов, выемок, расщелин и промоин. Томится Млечный путь, что мартовский ручей, а жизнь еще мычит, и ластится, и хнычет - коллекцию ключей, коллекцию ночей, любовно собранных, бесхитростных отмычек. Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, - свеча ли вдалеке иль музыка горела? - легко ль надеяться, когда душа болит, на сыромятный щит и бронзовые стрелы? Зачем ему сирен сырые голоса, когда он час назад простился с Ариадной? Пусть ветер черные наполнил паруса иной мелодией - невнятной и прохладной, но крыши нет над ним - проговорись, постой, и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, трудным путем - а он лежит в обнимку с пустотой, как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном. *** И. Ф. Уходит город на покой, ко лбу прикладывая холод, и воздух осени сухой стеклянным лезвием расколот. Темные воды – кораблю, безлюдье – сумрачной аллее. Льет дождь, а я его люблю, и расставаться с ним жалею. А впрочем, дело не в дожде. Скорее в том, что в час заката деревья клонятся к воде, бульвары смотрят виновато, скорее в том, что в поймах рек гремит гусиная охота, что глубже дышит человек и видит с птичьего полета: горит его осенний дом, листва становится золою, ладони, полные дождем, горят над мокрою землею. . . 1977 *** Что делать нам (как вслед за Гумилевым чуть слышно повторяет Мандельштам) с вечерним светом, алым и лиловым? Как ветер, шелестящий по кустам орешника, рождает грешный трепет, треск шелковый и влажный шорох там, где сердце ослепительное лепит свой перелетный труд, свой трудный иск, - так горек нам неумолимый щебет птиц утренних и солнца близкий диск - что делать нам с базальтом под ногами (ночной огонь пронзителен и льдист), что нам делить с растерянными нами, когда рассвет печален и высок? Что я молчу, о чем я вспоминаю? И камень превращается в песок. *** У двери лунная дорога осталось жизни так немного что затихает в ночь сходя твое дыхание дождя всему на свете есть граница и даже лунному лучу я не хочу проговориться и доверяться не хочу обломок неба над карнизом вязальной спицею пронизан осколок неба над землей посыпан белою золой разлука девочка слепая плывет на белом корабле крутою солью посыпая горбушку хлеба на столе а здесь пустые электрички сырая соль сырые спички и у осеннего огня не будет места для меня тогда у ног заплещет речка и станет плакать чтобы ей вернул я медное колечко подарок девочки моей глухая черная ограда ни губ ни возгласа ни взгляда и только голос голубой еще любуется тобой а облака даются даром и нежный ветер всякий год крутым Рождественским бульваром листву кленовую несет 1976 *** Вот человек, которому темно, - по вечерам в раскрытое окно он клонится, не слишком понимая, о чем шумит нетрезвый пешеход, куда овчарка старая бредет, зачем луна бездействует немая. Зато с утра светло ему, легко - он молча пьет сырое молоко, вступает в сад, с деревьями ни словом не поделившись, рвет созревший плод и скорбь свою, что яблоко, жует, на солнце щурясь в облаке багровом. Так черешок вишневого листка дрожит и изгибается, пока простак Эдип, грядущим озабочен, мечтает жить, как птицы у Христа, не трогать небеленого холста и собирать ромашки у обочин. Да я и сам, признаться, тоже прост - пью лишнее, не соблюдаю пост, не выхожу из баров и кофеен. Чем оправдаться? От младых ногтей я знал, что мир для сумрачных вестей, а не для лени пушкинской затеян. Я был другой, иные песни пел, а ныне - истаскался, поглупел, присматриваясь к знакам в гороскопе безлюдных парков, самолетных крыл, любовных строк, которые забыл сказать своей похищенной Европе. Так человек согнулся и устал, и позабыл, как долго он листал Светония, дышал табачным дымом под винный запах августовских дней - чем слаще спать, тем царствовать трудней в краю земном, в раю необратимом. *** Повадки облака темны. Плывет без веры и вины, бесславно и беспрекословно, подобно ждущему внизу, в пар превратившему слезу и в два созвучья – жар любовный. Но очи туч – еще темней, как Тютчев пел на склоне дней, оглохших демонов сзывая, огнем измученный одним, когда тревожилась над ним сумятица предгрозовая. И те же молнии слепят меня, и сердце невпопад колотится (я жив, не думай) и замирает под ребром, господний оклик, дальний гром мешая с музыкой угрюмой... *** Охотники на снегу Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу. Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому. Что толку стоять над тенями, стоять на снегу, И медлить спускаться с пригорка к желанному дому Послушай, настала пора возвращаться домой, К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу. Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой – Довольно бродить по бездомному белому снегу. Уже не ослепнуть, и можно, спокойно смотреть На пламя в камине, следить, как последние угли Мерцают, синеют, и силятся снова гореть, И гаснут, как память – и вот почернели, потухли. Темнеет фламандское небо. В ночной тишине Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала, Подходишь наощупь – малыш разметался во сне И надо нагнуться, поправить ему одеяло. А там, за окошком, гуляет метельная тьма, Немые созвездья под утро прощаются с нами, Уходят охотники, длится больная зима, И негде согреться – и только болотное пламя. . . 1975 Некоторые интересные мысли Бахыта Кенжеева высказанные высказанные в интервью Рахель Гедрич, в интернет-журнале "КРУГОЗОР": ** Писать - это синоним напряженной жизни души. Каждый раз, когда кто-то из моих друзей перестаёт это делать, становится ужасно грустно, потому что это - богатство человечества. ** …Хороших поэтов много. Это самое дорогое, что у нас есть. В остальном мы, кажется, не очень отличились, разве что Октябрьской революцией. Русская литература 20-го века богата гениальными именами. Я считаю Мандельштама поэтом такого же масштаба, каким был Пушкин в 19-м веке. Есть и другие очень хорошие поэты: - Ходасевич, Заболоцкий, Георгий Иванов и многие другие… ** ..первое впечатление было общим и для Канады, и для Америки. Удивило отсутствие заборов. Да, именно отсутствие заборов - ухоженные виллы в богатых пригородах, частые дома - штакетник, иной раз живая изгородь - но никак не трехметровый забор… А еще - если в общественное здание ведет несколько дверей, то ни одна из них не заперта. ** Я думаю, что в погоне за благополучием и социальным статусом наши соотечественники зачастую забывают, что самодостаточность человека определяется тем, достиг ли он внутренней гармонии. Там, где ее не хватает, человеку хочется присоединиться к коллективу, к социальной группе, причем, чем она больше - тем лучше. Это ведь так понятно и приятно - чувствовать себя частью большой и могучей силы. ** Вот у меня целая книжная полка - весь Акунин, которого я обожаю. … Когда я впервые прочел его романы о Фандорине, меня потрясла не детективная линия, а правильно воссозданная Григорием Шалвовичем дореволюционная российская действительность, включая отменно стилизованный под то время словарь. В сущности, он очень убедительно воссоздает фактуру жизни в реальной стране - с многочисленными недостатками, разумеется, но цельной, замечательной, не имевшей комплексов неполноценности, разговаривавшей с другими странами на равных. Так же написан и его роман "Внеклассное чтение" о Екатериненских временах. Это чувство истории и любви к родине делает его и замечательным публицистом. ** Главное в бизнесе - не заработать прибыль, а посредством бизнеса быть полезным обществу, своей стране. За счёт этого можно и нужно самоутверждаться. ** Мы все - живые люди, рано или поздно наш земной путь завершится. Но до того, как умереть, мы должны, как говорил тот же Тютчев, "свершить свой подвиг бесполезный". И сам этот, как говорится, факт наталкивает на определенные размышления. ** Вдохновение - это способность поэта слышать голос Сверху, а затем необходима работа над переводом его на понятный людям язык. ** - О любви всё уже сказал апостол Павел. "Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всему надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится." (1Кор. 13:4-8) ** Без любви вообще жизни нет. Если на тебя нисходит любовь, ты чувствуешь себя человеком. Без неё - мрак, а мы - лишь "кимвал дрожащий"... ** - Что необходимо вам для того, чтобы чувствовать себя счастливым человеком? - Любовь, как мы уже только что выяснили. Любовь - это настоящий критерий счастья. А еще, выражаясь высокопарно, возможность следовать путем, указанным свыше. Надо лишь стараться выполнить волю Творца, не отвлекаясь на то, чтобы идти на поводу у собственных желаний. ** Биография Родился 2 августа 1950 года в Чимкенте, с трёх лет жил в Москве. Казах. Отец был учителем английского языка, мать библиотекарем. Закончил химический факультет МГУ. Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). В юности публиковался в периодической печати («Комсомольская правда», «Юность», «Московский комсомолец», «Простор»), однако первая книга его стихов вышла в Америке, в 1984-м году. В начале семидесятых Кенжеев становится одним из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). В 1982 году поэт эмигрирует в Канаду, в 2006-м переезжает в Америку. Член Русского ПЕН-клуба. Входил в жюри премии «Дебют» (2000), в жюри международного конкурса переводов тюркоязычной поэзии «Ак торна» (2011), премии "русская премия", "Кубок мира", "волошинский конкурс". Публиковался в переводах на казахский, английский, французский, немецкий, испанский, голландский, итальянский, украинский, китайский, и шведский языки. Один из авторов самиздатских журналов "Московское время", "Часы", "Обводный канал", "37", с 1977 печатается в эмигрантских журналах ("Континент", "Синтаксис", "Стрелец", "Эхо", "Третья волна" и др.). Сборники стихов выходили в США. России, Казахстане, Украине, Голландии. Сборники стихов: "Избранная лирика 1970-1981" (1984), "Осень в Америке" (1988), "Стихотворения" (1995). Помимо стихов пишет прозу. Романы: "Плато" (1992), "Иван Безуглов. Мещанский роман" (1993), автобиографический "Портрет художника в юности" (1995). |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |