...Весною 1897 года, когда мне и Борису исполнилось пятнадцать лет, Борис пришел ко мне и своим заговорщицким шепотом предложил собираться в Киев.

- В Киев?

- Да. Пешком. Вот по такому маршруту. - И он показал мне карту, которую достал у Степана Васильевича.

У меня было три рубля, у него рублей семь или восемь, мы достали две бутылки для воды (была фляга, но она протекала), купили в пекарне Бонифации два больших калача, моя мама дала нам наволочку с сухарями и вареными яйцами, мать Житкова снабдила нас пирожками и брынзой, и на следующий день, на рассвете, мы двинулись в путь.

Предварительно была составлена бумага, в которой определялись наши взаимные отношения во время всего путешествия.

Мы должны были не расходиться в дороге ни при каких обстоятельствах, делить всю еду пополам и т. д. и т. д. и т, д.

И был еще один пункт, который вскоре оказался для меня роковым: во всех затруднительных случаях я должен беспрекословно подчиняться Житкову, как своему командиру. Если во время пути настоящее правило будет нарушено дважды, наша дружба копчена на веки веков.

Я охотно подписал эту бумагу, не предвидя, какими она чревата последствиями.

И вот под утренними звездами мы бодро шагаем по пыльным предместьям Одессы и к восходу солнца выходим на Николаевский шлях. Солнце печет нещадно. На спине у каждого из нас по мешку, на поясе - по бутылке с водою, в руке длинная суковатая палка. На первом же привале, время которого строго соответствовало расписанию Бориса, я съел за завтраком всю свою порцию брынзы - страшно соленого овечьего сыра. Мне мучительно хочется пить, но я боюсь попросить у Житкова разрешения хлебнуть из бутылки, ибо и для этого у него есть расписание. Бутылка прилажена плохо, она бьет меня по бедру и мешает идти, но я не смею остановиться, чтобы привязать ее как-нибудь иначе.

Вдоль всей дороги, до самого горизонта, - железные столбы телеграфа, уже с утра раскаленные солнцем. Земля от жары вся в трещинах. Единственные живые существа, попадавшиеся нам на пути, - навозные жуки, с необыкновенным усердием катящие у нас под ногами свои великолепные шарики геометрически правильной формы.

Житков шагает четко, по-военному, и я, чувствуя, что он никогда не простит мне, если я обнаружу хоть малейшую дряблость души, стараюсь не отставать от него ни на шаг. В самый зной - опять-таки по расписанию Житкова - мы отыскали неподалеку от дороги глухую балку, где и прилегли отдохнуть.

Но не прошло и часа, как мы были разбужены громом.

Гром гремел в тысячу раз громче обычного, молнии сверкали одна за другой беспрерывно, а ливень превратил всю дорогу в сплошную реку. Укрыться от него было негде. Житков скомандовал:

- Разуйся и ступай босиком!

Я снял ботинки и, следуя примеру Житкова, нацепил их на палку и пошел по жидкому чернозему босыми ногами чуть не по колено в грязи. Не прошло и часа, как тучи убежали к горизонту и жаркое солнце так покоробило мокрую обувь, что ее было невозможно надеть. Она, как выражаются на юге, "скоцюрбилась" (съежилась).

Рано утром в испачканной, мятой одежде, голодный, босой, изможденный, с уродливыми, грязными ботинками, болтавшимися у меня за спиною, я вместе с Борисом приблизился к Бугу и увидел лавчонку, где светился огонь. Я бросился к ней купить хлеба, но Житков не позволил и вместо хлеба купил, к моему огорчению, мыла, чтобы выстирать в реке наши брюки, сплошь облепленные черною грязью. Покупка хлеба, согласно расписанию Житкова, должна была произойти гораздо позже.

Обуздывая мои порывы, Борис, как он сам говорил, учил меня "закалять свою волю". В то время "закалка воли" чрезвычайно увлекала его.

Мы долго стирали наши грязные брюки, стоя по пояс в воде, и, разложив их на берегу, долго ждали, пока они хоть немного обсохнут, но над рекой был туман, и мы надели их мокрыми.

Когда мы вошли в Николаев и зашагали по его идиллическим улицам, у нас (особенно у меня) был такой подозрительный вид, что прохожие неприязненно сторонились от нас, как от жуликов.

Неизвестно, что случилось бы с нами, если бы нас не выручило чудо. Когда мы, стараясь держаться подальше от центра, подошли к большому старинному кладбищу, у кладбищенских ворот на завалинке сидела рябая Маланка, когда-то проживавшая в нашем дворе, на квартире майора Стаценко, у которого она была стряпухой. Около года назад майора перевели в Николаев, и его жена взяла с собою рябую Маланку. Теперь Маланка сидела на завалинке вместе с кладбищенским сторожем и, увидев нас, изумленно воскликнула:

- Ой, это же с нашего двора паничи! Сторож возразил ей с украинской иронией:

- Ото таки паничи?

Но она заахала, засуетилась и бросилась к нам с такой радостью, словно мы были ее ближайшие родственники. Житков попробовал было уклониться от ее слишком горячих приветствий, но не прошло и минуты, как мы уже предстали перед майоршей, которая жила в двух шагах.

Майоршу звали Ольга Ивановна, и я всегда буду вспоминать с величайшей признательностью ее жирный украинский борщ, кофе со сливками и ту мягкую, широкую постель, которую она велела постлать нам в прохладной беседке. Там мы оба проспали тринадцать часов, а потом встали, поужинали, побродили по городу и снова завалились на всю ночь.

Бывают же на свете такие добрые люди. Покуда мы спали, рябая Маланка вычистила, выгладила нашу одежду, а Ольга Ивановна написала моей маме и матери Житкова пространные письма, чтобы они не беспокоились о своих сыновьях, которых она почему-то называла "шубравцами": "ваши шубравцы".

Она была бездетная и томилась от скуки. Весь день только и хлопотала о том, чем бы еще угостить нас, чем обрадовать, чем одарить. Предлагала нам какие-то шелковые подпояски с кистями, какой-то перламутровый ножик и даже сапоги своего майора, Я хотел было принять ее дары, но Житков, "закаляя волю", наотрез отказался от них; по его примеру отказался и я. И рябая Маланка и Ольга Ивановна уговаривали нас остаться у них, но Житков отвечал на все просьбы:

- Нам нужно поскорее в Херсон, мы и так нарушили свое расписание.

**

Попутно.

По этому отрывку видно, что Чуковский вряд ли мог стать путешественником, а Борис Житков мог и стал им.

Борис Степанович Житков (30 августа [11 сентября] 1882 года, Новгород — 19 октября 1938 года, Москва) — русский и советский писатель, прозаик, педагог, путешественник и исследователь. Автор популярных приключенческих рассказов и повестей, произведений о животных и романа о революции 1905 г.

В последнее издание книги(2008 год) «Современники», наряду с прежними публикациями вошли воспоминания о Гумилеве, Пастернаке, Сологубе, Уэллсе, а также мемуарный очерк "Две "королевы"". Восстановлены купюры и сокращения, сделанные цензурным соображениям в последнем прижизненном советском издании.

**

И еще о связи Чуковского с Украиной. Оказывается родным языком знаменитого писателя был украинский.

На произведениях "Муха-Цокотуха", "Доктор Айболит", "Мойдодыр" и других стихах и сказках Корнея Чуковского выросло не одно поколение советских детей. Но мало кто знает, что для Чуковского, который писал на русском, родным языком был украинский. Об этом Радио Свобода рассказал его внук Дмитрий Чуковский. Вот отрывки из этого интервью:

- Дело в том, что у него же не было отца. У него была мама, которая была по происхождению из крестьян Херсонской губернии. Она была по нашим понятиям малограмотная. Из воспоминаний моего отца, она стеснялась говорить по-русски, потому что понимала, что у нее много недостатков в этом смысле. Она говорила, конечно, с Корнеем Ивановичем на украинском. Это была ее речь. Когда он стал взрослеть, возможно, как-то этот язык перешла в русский, конечно, стал ее основным, но сначала то, что он слышал от своей мамы: колыбельные, сказки - что могла рассказывать женщина крестьянского происхождения - все это было на украинском. Она была прачкой, кормила семью из трех человек. У моего деда была еще сестра Маруся. Поэтому, его маме было очень трудно, но несмотря на это она сумела все-таки отдать моего деда в детский сад, где он познакомился как раз с Владимиром Жаботинским (будущий известный еврейский писатель и политический деятель - ред.), А затем - в гимназии, в которой он не доучился, но тем не менее, получил базовые знания. 

- Он всегда очень много внимания уделял Шевченко. Для него это был поэт, которого он очень хорошо чувствовал. Например, в 1939 году, когда в Киеве был писательский пленум по случаю 125-летия Шевченко, Корней Иванович там делал очень большой доклад по поводу его переводов. Политический доклад делал кто-то другой, а его была именно о том, как переводить Шевченко. Он провел большую исследовательскую работу. Кстати, одна часть его книги "Высокое искусство", об искусстве перевода, посвященная как раз Шевченко. Во-первых, потому, что ему было это очень близко. Он и понимал, и чувствовал этот язык. Во-вторых, это был замечательный для него пример, насколько близки родственные языки тяжелые для перевода. Он приводил очень много нелепостей - примеров неправильного перевода даже великих поэтов. Перед самой войной ему предложили составить большой сборник переводов Шевченко и назначили редактором. Это было для него очень важно, особенно в те годы, когда от детской литературы он был искусственно отстранен. Он предложил российским поэтам, очень степенным - таким, как Твардовский, Ушаков, Пастернак, перевести стихи Шевченко. И эта тема его всегда очень волновала. 

- Например, мы обедаем, и он вдруг вспоминает, что сейчас отличное время, созрели вишни, и было бы хорошо сделать вареники с вишнями. Это его любимая еда была. И название этого блюда он произносил по-украински. Он много писал о своем детстве, например в повести "Серебряный герб". Он прекрасно пишет там о людях, которые встречались ему на этой Новой Рыбной, где он жил в Одессе, об их разговорах, передает специфическое произношение. Он все это пытался передать: греческая община, болгары, украинцы. Он знал многих этих людей. Все его детство прошло среди них. Это все же был такой торговый район. Это не был привилегированный район Одессы, где жил тот же Жаботинский. Рядом базары, торговый люд, недалеко море, рыбаки, контрабанда. Все это было у него на глазах. Он все это видел, слышал, впитывал в себя. 

- Надо сказать, что своим детям ему не удалось привить эту любовь. Это пример того, насколько важно этот язык иметь с детства, вобрать с молоком матери. Это типичный пример. Если вы прочитаете переписки моей тети Лидии Корнеевны со своим отцом, то вы часто там найдете установки отца, который говорит "Лида, займись Шевченко - замечательные есть материалы". Лидия Корнеевна, как послушная дочь, не думаю, что она противилась этому, но это было не ее. Это тоже нужно понять. То ему казалось, что дети должны это тоже почувствовать. Мой отец тоже не занимался Шевченко никогда. Он вообще любил переводить, особенно поэтические вещи, но это были переводы, главным образом, каких-то его знакомых и симпатичных ему писателей - таких, как Первомайский, как Голованевский. Вот это я помню. 

- Конечно, Корней Иванович вобрал украинский язык вместе с молоком матери. Очень смешно, когда они встречались, например, с Иваном Козловским где-нибудь на выступлениях в Москве - это часто бывало - то они сразу же переходили на родной украинский язык. Причем, они иногда пели драчливые песенки - то, что понятно только людям, которые по-настоящему владеют этим языком. Из того, что я слышал, он очень легко мог переключиться и читать "Евгения Онегина" на русском, а потом вдруг прочитать какой-то эпизод украинском в переводе. Он знал "Энеиду" Котляревского наизусть. 

Были иногда и забавные истории. Например, в 1969 году в Москву из Америки приехал профессор Рив. Он занимался литературой XIX века. Он приехал во французский город Брест, там нанял микроавтобус и со своей семьей - у него было 4 детей - поехал в Москву через всю Европу. Они ехали по Минскому шоссе и решили завернуть, чтобы заехать в Переделкино к Корнею Ивановичу, с которым Рив был знаком. И там произошел такой казус: один из его детей сел на велосипед моей дочери, упал и бедняга весь поцарапался. Моя жена должна была его сразу же обмазать всего зеленкой, естественно, он плакал. Этот мальчик Кристофер Рив затем стал известным актером, будущим Суперменом. 

Но в тот момент, когда мальчик плакал, приехал участковый милиционер на мотоцикле с коляской. Там сидел майор, выскочил и начал требовать, чтобы все оставили Переделкино, поскольку американский гражданин не имеет права отвлекаться от маршрута. И вот, после того, как американцы уехали, Корней Иванович написал гневное письмо министру внутренних дел СССР. К нам приехали два генерала, которые просили прощения у Корнея Ивановича. Они поднялись к нему в комнату вверх и долго что-то обсуждали. Потом как-то это дело очень затянулась, и я также поднялся к деду. Когда я зашел к нему, то застал очень неожиданную картину. Представьте себе, два генерала сидят с мокрыми глазами, вытирают слезы, а Корней Иванович им читает Шевченко наизусть. Оказалось, они украинцы. И для них было очень приятно слышать родной язык. В Москве, среди всей суеты и служебных забот, они вдруг нашли себе такое удовольствие. 

- Мне трудно сказать была ли это дружба, но недалеко от нашей дачи был Дом творчества писателей Переделкино, куда приезжали украинцы. Корней Иванович всегда с ними сразу же разговаривал на украинском языке. Я помню, как приходили Николай Бажан, Максим Рыльский, если они были в Москве. Он, конечно, лично знал всех классиков украинской литературы 1920-1930-х годов.