10 декабря родился Серге́й Серге́евич Аве́ринцев (10
декабря 1937, Москва, РСФСР, СССР — 21 февраля 2004, Вена, Австрия) — русский
советский филолог, специалист по позднеантичной и раннехристианской эпохам,
поэзии Серебряного века. Один из самых выдающихся мыслителей России конца XX – начала XXI века. Переводчик, лектор , председатель Российского библейского общества
(с 1990), международного Мандельштамовского общества (с 1991), президент
Ассоциации культурологов.
Писал религиозные стихи. «Основа
поэзии Аверинцева — неколебимость Божьего слова и неприкосновенность
непостижимых разумом тайн» (В. Казак , немецкий
славист)
   
Из поэзии Аверинцева:
**
Неотразимым острием
меча,
Отточенного для
последней битвы,
Да будет слово
краткое молитвы
И ясным знаком —
тихая свеча.
Да будут взоры к ней
устремлены
В тот недалекий,
строгий час возмездья,
Когда померкнут в
небесах созвездья
И свет уйдет из
солнца и луны.
Молитва о последнем часе
Когда Смерть посмеется надо
мною
как та что смеется последней
и сустав обессилит за суставом
Твоя да будет со мною Сила
Когда мысль в безмыслии утонет
когда воля себя утеряет
когда я имя мое позабуду
Твое да будет со мною Имя
Когда речам скончанье настанет
и язык глаголавший много
закоснеет в бессловесности гроба
Твое да будет со мною Слово
Когда все минет что мнилось
сновидцу наяву снилось
и срам небытия обнажится
пустоту мою исполни Тобою
Цитаты и афоризмы из работ и интервью Аверинцева:
Здравый смысл - это самый
низший этаж культуры умственной и всякой другой. Недаром здравый смысл
называется по-английски - общий смысл, то есть то, что общее для всех. Нижний
этаж - это то, на чем строятся все остальные.
Хорошо, когда
читатель дочитывает книгу с безошибочным ощущением, что теперь не знает больше,
чем не знал раньше.
Я не оптимист. Мой любимый
писатель Честертон говорил, что не надо быть ни пессимистом, ни оптимистом,
потому что и пессимизм, и оптимизм противоположны надежде. А надежда - это
такая добродетель, которая предполагает ощущение риска. Я готов надеяться перед
лицом совершенно реальной опасности. Но я никак не могу назвать себя
оптимистом.
Есть, вообще говоря, два
способа устроить великолепное зрелище: можно выстроить здание и можно разжечь
костер ночью. Разница в том, что здание останется стоять, а костер догорит, и
от пожара останется пепел.
Смена языка - это смена
мышления.
Мы — люди постольку,
поскольку родители наши научили нас определенным заповедям, оценкам, моральным
навыкам, если угодно, избитым трюизмам, если угодно, прописным истинам, которым
их в свой черед учили их родители, которым Бог знает как давно, из поколения в
поколение, из тысячелетия в тысячелетие, научался человек, вступающий в
сообщество людей.
(Трюи́зм - общеизвестная, избитая истина,
банальность.)
Благодарность — это самое
сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? —
всего-навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьёз
поблагодарить — дело поистине серьёзное, и кто знает людей, знает, что оно
даётся нелегко.
Нужно много мыслить и трудиться,
чтобы видеть вещи такими, как они есть, чтобы иметь иммунитет против
информационных «инфекций». Видеть в истории не механическое вращение часовой
стрелки, а священную связь эпох и событий. Отличать действительные вызовы
современности — от фантомов-однодневок, навеянных «стилем жизни» и мишурой
коммерции.
Я бы сказал так: совесть не от
ума, она глубже ума, глубже всего, что есть в человеке; но для того, чтобы
сделать из окликания совести правильные практические выводы, нужен ум. Мораль и
должна быть посредницей между совестью и умом. Совесть — глубина, ум — свет;
мораль нужна, чтобы свет прояснял глубину.
Книги делятся не на хорошие и
плохие - книги делятся на необходимые и те, без которых можно обойтись. Книги
необходимые бывают несовершенны, и наоборот.
Я понимаю, что мы обязаны
играть, но не обязаны же выигрывать!
Пушкин был слишком эгоцентрист,
когда написал Чаадаеву, что не хотел бы себе отечества с иной судьбой. Себе –
может быть, а отечеству он мог бы пожелать судьбу и получше.
Одна из главных задач человека
— понять другого человека, не превращая его ни в поддающуюся «исчислению» вещь,
ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным
человеком, но также перед каждой эпохой, перед всем человечеством. Филология
есть служба понимания и помогает выполнению этой задачи.
Есть ходячее сочетание слов:
«право на счастье». … Человек и впрямь склонен расценивать счастье как
причитающееся ему право, как должок, который ему всё никак не удосужатся
выплатить. Целая жизнь может быть загублена попыткой
взыскать счастье с людей и судьбы, вести об этом недоданном счастье тяжбу и
докучать жалобами небесам и земле. Но счастье нельзя получить по векселю,
счастье получают только в подарок. Его незаслуженность и неожиданность —
непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть.
Купол Св. Петра — все другие
купола на него похожи, а он на них — нет.
Риторика - это не
значит "говорить не то, что думаешь”; это значит говорить то, что думаешь ты,
но на языке тех, кто тебя слушает.
Мы переживаем сейчас время
большой надежды и еще большей тревоги. Обстоятельства, ничего не скажешь, во
многом меняются к лучшему, но люди продолжают, увы, меняться к худшему, причем
быстрее и радикальнее. Либо инерция распада будет остановлена общим
нравственным усилием, либо перед нами угроза, которую не с чем сравнить.
Для перевода одного
стихотворения нужно знать всего поэта.
Чересчур обезболенная жизнь
становится лишена значительности. Сейчас во всем мире довольно распространены
такие словечки вроде "позитивно мыслить" - это значит не думать о
вещах неприятных, не позволять себе никаких травматических переживаний и т.д. И
мне кажется, что это небезопасно, что человек не должен отказываться от того
человеческого существования, которое ему грозит болью. Человеческая жизнь, ни в
коем случае не устремляясь ни в направлении ложных трагедий, ни тем более в
направлении мазохистских тенденций, не должна быть чересчур анестезирована.
…для меня не убедительно
никакое мировоззрение, кроме веры
Искупление, исправление,
оправдание - это ключевые понятия христианства
Пока мы ставим мосты
над реками невежества, они меняют свое русло.
Как известно, Людвиг
Витгенштейн считал, что следует говорить только то, что поддается высказыванию,
и молчать об остальном; но мне кажется, что в жизни, в искусстве, в мышлении
все зависит от слова, которое стоит на границе высказываемого, отвоевывает хоть
крохотную пядь территории невысказываемого для высказывания. Иначе все плоско.
…Иногда мы принимаем за
понятное то, что всего лишь привычно. Думаю, что худший вид непонятности — та,
которая остается незамеченной, которую проглатываешь, не жуя.
Страх Божий — это доходящее до
глубин нашего существа сознание, что последнее слово — никак не за нашей
строгостью или нашим прекраснодушием, не за ходовыми идеями века или за нашими
оппозиционными веку концепциями, но за Богом, и только за Богом.
Каждый из нас не сможет найти
себя, если он будет искать себя и только себя в каждом из своих собеседников и
сотоварищей по жизни, если он превратит своё бытие в монолог. Для того чтобы
найти себя в нравственном смысле этого слова, нужно преодолеть себя. Чтобы
найти себя в интеллектуальном смысле слова, то есть познать себя, нужно суметь
забыть себя и в самом глубоком, самом серьёзном смысле «присматриваться» и
«прислушиваться» к другим, отрешаясь от всех готовых представлений о каждом из
них и проявляя честную волю к непредвзятому пониманию. Иного пути к себе нет.
Я очень люблю ругательное
словосочетание «хронологический провинционализм», которое принадлежит
английскому христианскому писателю и учёному Льюису. Всякая современность,
которая попробует замкнуться в себе, заболевает этим хронологическим
провинционализмом. Человек должен ощущать себя внутри веков и тысячелетий. Это
совершенно необходимо, без этого человеческий ум стремительно разрушается.
Древнекитайский мудрец
Чжуан-цзы рассказывает о мастере, что-то делавшем из дерева; его главная
проблема состояла в том, чтобы последовательно забыть, кто заказал ему эту
работу, какие деньги ему за нее обещаны, наконец, как его самого зовут,— а
когда эта цель была достигнута, он шел в лес и видел дерево, которому
«хотелось» стать требуемой вещью, «его естество соединялось с естеством
дерева», так что дальше все шло почти само собой.
Семья, члены которой могут при
случае жаловаться друг на друга в партком, — уже не совсем семья, это нечто
иное.
Можно быть уверенным в себе
самом, в своем превосходстве, в своем успехе, и это противно и глупо; можно
быть завороженным опасностью неудачи, и это трусливо; можно вибрировать между
вожделением успеха и страхом неудачи, и это суетливо и низко; можно, наконец,
сделаться безразличным к будущему, и это — смерть. Благородство и радость — в выходе за пределы этих четырех возможностей, в
том, чтобы весело идти в темноту, чтобы совершенно серьезно, «как хорошее дитя
в игре», вкладывать свои силы и одновременно относиться к ее исходу легко, с
полной готовностью быть побитым и смешным...
Среди нас уже ходят молодые
люди, подчас наделенные способностями и каким-то невеселым умом, которые не
хотят (или не могут?) руку протянуть, чтобы вступить в обладание наследием
культуры; и это не назовешь ленью, это хуже. Старый, как мир, порок лени мог
быть веселым, потому что не расстраивал фундаментальных жизненных функций
личности. Тут не лень, тут разрушение воли к культуре и самой способности этой
воли, отличающееся от лени, как злокачественная опухоль от доброкачественной.
Вот чем оборачивается подмена идеала культуры.
В одной сказке К. С. Льюиса
мудрый бобр говорит: «О людях — прошу не обижаться — возможны два мнения. Но о
существах, которые притворяются людьми, не будучи таковыми, двух мнений быть не
может». Тот, чье сердце жгут обиды, нанесенные не только ему лично, кто с
горячностью защищает свои убеждения, а не просто свой успех, — это человек.
Никак не Человек с большой буквы, который «звучит гордо», а просто человек, о
нем возможны два мнения. Это глупый человек, если в его голове — путаница; это
недобрый человек, если озлобленность, хотя бы имеющая источником нечто вроде
праведного гнева, возобладала в нем над иными чувствами; но это — человек. Но
чем яростнее спор двух людей, тем неизбежнее в него вступит третий лишний,
отнюдь, впрочем, не считающий себя лишним: тот, для кого все боевые девизы
кипящего перед ним спора — только слова, которые для него ничего не значат, но
могут послужить его успеху, как предмет холодного, расчетливого
манипулирования. Для простоты условно назовем его «нечеловеком» — тем, о ком
двух мнений быть не может.
Как бы люди ни заходились в
своих спорах, им не надо было бы ни за что звать себе на помощь «нелюдей». Но
так называемая логика борьбы срабатывает снова и снова. «Зачем ты с ним
водишься?» — «Молчи, ты ничего не понимаешь; так надо; это же наш человек».
Человек не только принимает нечеловека в союзники, он принимает его, так
сказать, вовнутрь себя самого, сам ему уподобляется — какая-то неживая
металличность интонации, куда более страшная, чем любая ярость, механическая
целеустремленность движений, знаменующая вытеснение юмора и чести навязчивой
идеей победы.
Всем известно потешное
определение зануды: это человек, который на вопрос: «как поживаешь?» — начинает
рассказывать, как он поживает. Я решился быть именно таким занудой из анекдота:
когда меня спрашивали, как мы живем, я пытался сказать, как мы живем—я сам и
все мы. Я пытался понимать вопросы буквально.
Мой покойный отец, биолог
Сергей Васильевич Аверинцев, кончил в свое время классическую гимназию, глубоко
чувствовал музыку латинского стиха и читал мне Горация в подлиннике, когда я
был мальчишкой лет двенадцати. Я не понимал ни слова, но радовался очень. Эта
радость была мне подарена по-домашнему, как делают подарки детям в семье. Отец
родился еще в 1875 году — в один год с
Рильке, с Альбертом Швейцером, на пять лет раньше Блока, так что по годам я мог
бы быть его внуком, но вот я его сын; это совсем другое дело, совсем иная
близость, совсем иной тембр отношений. Отец — никогда не старик, как дедушка.
Отец — это отец. Я думаю, что детское общение с отцом как-то сразу привило мне
не совсем обычное отношение к историческому времени. Прошлое столетие было не
отрезанным ломтем,— «это было давно и неправда», как говорили в мое время
школьники,— а порой папиной молодости. Старая Россия, Россия XIX века,
воспринималась как отцовский мир… мой отец родился, Тютчев всего два года как
умер, а Достоевский и Тургенев были еще живы. (Даже мама, которая, конечно,
много моложе, видела в детстве Льва Толстого, когда тот навещал больницу в
Троицком.) Отцовское — это на всю жизнь норма, изначально
данный образ «правильности»: что-то строгое, с чем приходится считаться, и
одновременно домашнее, «свое», опора и защита. Сыновним отношением к отцовскому
(так же как и к прошлому), учил нас Пушкин, обеспечено «самостоянье человека».
И еще мой отдых —
фантастическая проза недавно умершего английского писателя Толкьена
(«Повелитель колец», «Сильмарилион» и т. п.). Персонажи там сказочные — эльфы,
гномы, хоббиты, тролли, гоблины и т. п.; но это не сказки, а, скорее,
героический эпос или рыцарские романы. Этого нельзя просто читать, находясь вне
толкьеновского мира и глядя на него со стороны, надо входить в него — чтобы его
стихия сомкнулась над головой. Я люблю такие книги: к ним принадлежат также «Романсы
о розарии» Брентано, а также длинные,
длинные — как я радуюсь их длине! — стихи французского поэта начала века Шарля
Пеги. Вы находитесь не в физическом пространстве, а в пространстве стиха, вы
дышите его воздухом; он принимает вас в себя...
У молодых людей часто
встречается ложный страх: а не покажутся они смешными, если будут внимательны и
приветливы к старшим? Порой ведь даже и место уступят, а в глаза не поглядят;
просто встанут и отойдут в сторону, но боязнь быть приветливым и открытым за
этим тоже чувствуется.
Мы знаем немало примеров, когда
непризнанные таланты получали общественное признание уже после смерти самого
художника. Но есть, наверное, и таланты, которые признания не получили, о
которых мы, люди последующих поколений, уже просто не узнаем. Перипетии
общественного признания, как и все человеческое, в непредсказуемых вариантах
совмещают смысл и бессмыслицу.
Простое общение людей — это
вещь, важнее которой вообще ничего не может быть.
Все знают, что Рим построен на
семи холмах. Что же, семь холмов давно были на своих местах v на них уже жили
люди еще до того времени, к которому легенда относит Ромула, а Рима еще не
было. На холмах стояли отдельные, обособленные, обнесенные стеной поселения.
По-видимому, они жили между собой довольно мирно, но это еще не был город.
Особое значение, однако, приобретала болотистая долина, лежавшая между холмами.
На ней нельзя было селиться, она была ничьей, как раз поэтому она была общей.
Но вот пришло время, когда болото было осушено и ничья земля превратилась в
площадь, на которую стали спускаться жители холмов, чтобы заниматься общими
делами: Форум. Это был новый тип человеческого общения...
Римская империя была, как
всякая империя, создана насилием, но не меньшую роль, чем насилие, играл другой
фактор, благодаря которому не благородные Афины, а именно грубый Рим начал
новый цикл цивилизации. Гражданство Афин было закрытым, гражданство Рима —
открытым; дети побежденных без труда сами становились римлянами.
Биография
Родился 10 декабря 1937 года в
Москве. Сын биолога Сергея Васильевича Аверинцева (1875—1957). Окончил кафедру
классической филологии филологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова
(1961). В 1967 году защитил кандидатскую диссертацию по филологии («Плутарх и
античная биография»), в 1979 году — докторскую («Поэтика ранневизантийской
литературы»). После окончания аспирантуры работал научным редактором в
издательстве «Мысль» (1964—1966), затем — младшим научным сотрудником в
Государственном институте искусствознания (1966—1971). Член редакционной
коллегии серии книг «Библиотека античной литературы», выпущенной издательством
«Художественная литература».
В 1971—1991 годах — старший
научный сотрудник ИМЛ имени М. Горького АН СССР, в 1981—1991 годах возглавлял
сектор истории античной литературы.
В 1989—1994 годах — профессор
кафедры истории и теории культуры философского факультета МГУ. Государственная
премия СССР (1990) — за фундаментальное исследование «Мифы народов мира»
(энциклопедия в 2 томах, 1987—1988, 2-е издание)
В 1992—2004 годах — заведующий
отделом христианской культуры ИМК МГУ.
В 1992—1994 годах — главный
научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований им. Е. М.
Мелетинского РГГУ.
В 1994—2004 годах — профессор
Института славистики Венского университета.
Член-корреспондент АН СССР
(1987), действительный член РАН (2003). В 1989—1991 годах народный депутат
СССР, разрабатывал закон о свободе совести.
Скончался 21 февраля 2004 года
в Вене (Австрия). Согласно завещанию, похоронен в Москве на Даниловском
кладбище.
Завещал, чтобы на его могиле
было написано: «Сергей Аверинцев, чтец.
Автор около 800 научных
публикаций.
Совмещая пристальный интерес к
тексту с универсальной эрудицией и литературно-критической аналитичностью,
исследовал различные пласты европейской, в том числе христианской, культуры —
от античности до современности, сделав ряд оригинальных историко-литературных и
теоретических открытий; переводы древних (в том числе византийских, латинских и
сирийских) и современных авторов (в основном с немецкого языка — Ф.
Гёльдерлина, Г. Гессе, Г. Тракля), статьи в энциклопедиях и научных изданиях об
О. Шпенглере, Ж. Маритене, К. Г. Юнге и Й. Хейзинге, главы в коллективных
трудах «История Византии», «История всемирной литературы» и др., концептуальные
статьи-обзоры «На перекрёстке литературных традиций», 1973.
В острой полемике
«неославянофилов» и «неозападников» отвергал крайности обеих позиций, выдвигая,
в своеобразном наследовании учению Августина Блаженного, тезис о будущем
христианстве как нравственном сопротивлении меньшинства
|
